Безрод улыбнулся разбитыми губами.
- Пустое. Ты-то кто будешь?
- Люнддален я.
- Уходи Люнддален отсюда. Нынче же ночью. Не тяни. Знал ведь, что зреет, чего ж сунулся?
- Я торговый гость. Мне...
- Говорить тяжко, язык не ворочается. Не заставь повторить. Убьют. Грянут ваши, день, другой и грянут. Первым ляжешь.
Купец нахмурился. Не хотел верить слухам, а придется.
- Бросай все. Что успел - то унес. Один?
- С доченькой.
- Увози... - Безрод закашлялся, переломило его пополам, застучало о берег побитым телом. -увози...
- На островах будешь заходи. На Тумире обретаюсь, всяк пес знает. - Люнддален наклонился, неловко обнял, поцеловал в макушку, будто отец сына и прочь зашагал.
Не получается у меня с княжем ладно ужиться. Покличет во дворец - развяжу язык-то. И ляд с ним, с делом. Никогда еще княжа не бил, а страсть как охота. Не стану себя ломать. Так и помру. Сам не преломлюсь - он переломит.
Безрод подполз к морю. Больше не к кому. Раздеваться сил не было, так и вполз в волну одетым. Пусть ласкает раны и ссадины, вот-вот зальет грудь тошнотой и слова станет не вымолвить.
Волна набегала и смывала с камней кровь, полоскала червленую рубаху, мочила кожаные штаны, трепала седой волос. Каждый день прожитый дается с большим трудом чем предыдущий. Сегодня мало не убили, завтра и вовсе не встать. Как же хотелось самому встать и бить, бить насмерть, но стискивал зубы и крепился. Ради мгновений ярости едва не забыл о деле, хотя впервой ли, давеча у княжа, все на кон поставил. Едва не проиграл. А нынче выл, стонал, губы кусал, пальцы, в кулаки сведенные, разогнул уж и сам не помнил как, а купчины, слыша его вой, только ярились и распалялись еще больше. Думали страшно седому, от боли, мол, ревет, заступа полуночная. Дурачье! На заставе чернолесской загонял Волочек, бывало, человек пять воев помогутнее в избищо, давал к свету привыкнуть и запускал остальных по одному, без доспеха, один доспех - рубаха на ребрах. Одну ладонь прижимал тогда к сердцу, другую заводил за спину, почки прикрывал, подбородок вниз опускал, и, помолясь, входил в избищо. То не купцы гладили, то вои били, каждый быка наземь валил. Ничего, заживо выходил. Поперва княжь чару допить не успевал, а пивал неспешно, смакуя вино заморское, как выкидывали за порог полумертвого. Потом чара, потом две, три, а как пять чар выдюжил так и пошел первый раз в сечу. Набегай волна, студи лоб рассаженный, целуй в губы разбитые, не давай душе мутиться. Но не сдюжил муть в душе запереть, вырвало прямо в волну, мало не с душой вместе. Отблагодарил море!
Шатался, едва не падал, останавливался, садился на землю, отдыхал, поднимался и снова шел. У Дубининого причала упал на бочку, голову опустил, и будто украли его из этого мира злые духи. Не слышал, не видел, не чувствовал. Уж как Дубиня достучался до потустороннего мира - то у Дубини вызнавать.
- Кликну кого, на лошади довезут.
Безрод мотнул головой. Рано еще. На тот свет повезут на лошади. Повезет огненная колесница. А к дому - самому на ногах ходить.
- Сам дойду. Передохну вот.
- Сам, сам! И меча своего не удержишь. Упадете оба - придавит, не выберешься.
- То мое. Свое не давит.
- Язык-то еле таскаешь, куда там меч!
- Нет хлебов-то?
- Да не подвез еще. Жду.
- Стало быть и я жду...
Безрод не помнил, как добрался до корчмы. Верное, сам дошел, по шажку, медленно да верно, что дюжинник под бочкой. Поднялся по всходу к себе в каморку, верное, тоже сам, не на крыльях же взлетел. Дальше - туман.
- ...а ты не гляди, что худ, в нем костей на целый пуд.
Безрод открыл глаза. Стоят Брань и рядом ворожец давешний, руку ко лбу подносит и такое блаженство затопило гудящую голову, ровно помер уже, от тягот земных освободился. И так снова в сон потянуло, что и вдохнуть не успел, а уж в сон провалился, только чистый и легкий, без мути в груди, и шума в голове.
Сколько спал и сам не знал, но только открыл глаза, а он еще тут. Один. Брань, видать, службу далее понес, привел ворожца, ус покрутил и ушел, а ворожец остался.
- Чего пришел?
- Экий хозяин грозный, и суров и сердит, аж бровями шевелит! Лучше?
Ну лучше. И что далее?
- Лучше. - буркнул и попробовал встать. Стюжень не мешал.
- Ты ведь Волочков человек?
- Был.
- Это Волочек был. А ты остался.
- Чего надо?
- Встань.
Безрод встал ни легко, ни тяжело.
- Княжь к себе зовет.
- Своих пусть зовет. Не пойду.
- Аль боишься чего?
- Ага, языка своего боюсь. Кабы бед не натворил.
- Про то княжь хочет вызнать, что в чернолесской заставе приключилось, почему ты, единый выживший, княжу не открылся, почему пояса сам себя лишил, сколь много полуночников, что на пристани нынче приключилось?
Нынче? Так еще сегодня?
- Нельзя мне к княжу. Сердит он больно. Невзлюбил меня. Нет, не пойду.
- Тот парень белобрысый, Гремляш зову, здравиться начал. Ты ему навроде отца стал. Зайди, проведай.
Был один, что дуб во поле, теперь что ни день - сыном обзавожусь, то годов пожитых, седым да кряжистым, то молодым да белобрысым. Чудно! Еще и корчмаря мне в сыновья сосватай!
- Не пойду.
- Просил.
- А что княжь так сердит?
- Зол. Полуночники обложили. Сеча будет. Сам знаешь.
Безрод задумался. Зол, как же! Памятью княжь зол, вот что, поди забудь те слова, ведь не воробей, вылетели не поймать. А он появись на княжьем дворе, мигом зло сорвет. Чем впусте обещать, сдержал Безрод язык за зубами. Ворожец понял, промолчал, только нахмурился.
- Не сердись, сынок, но тревожно у меня на сердце.
- Чего ж?
- Чую перемены страшные. Что-то с княжем не то. Не тот стал, как воротился из чужедальних краев. Переменился, будто кем иным перекинулся. Трясется, мало пеной злой не исходит.
- А дружинные что ж?
- Так разве углядишь что, если любишь? Дружинным разреши, так по земле ступить не дадут, на щите носить станут.
- Ты-то узрел.
- Я старый. Мне княжь, что сын. Люблю, люблю а и в душу гляжу, да помалкиваю.
Безрод молчал. Ворожец ждал вопроса, не дождался, вздохнул и сам к тому повел.
- Весь город княжа любит, потому и не видят, а и увидят - многое простят. Ты - иное, не любишь, не его человек, мало не на ножах вы. Приглядись, прошу, тебе любовь глаза не застит, приглядись, прошу.
