========== *** ==========

Это не была любовь с первого взгляда.

Это не чувства, возникшие посредством долгого и близкого общения.

Его чувства к ней носили абстрактный характер. Он не понимал, откуда они взялись и с чего начались. Любовное зелье? Но во время его действия никто не задаётся вопросами «почему?», «как?», «откуда?». Заклинание «Империус»? Он мог испытывать подобное, потому что ему приказали. Но почему тогда этого не помнит?

За всё время знакомства он не рассматривал её как объект красоты или сексуальности. Она была для него лишь серой мышью, которую он не замечал. Если приходилось, то всегда указывал на то, что её место где-то под плинтусом. Никогда не думал о ней, только если её тощая поднятая вверх рука не мелькала перед глазами. В такие моменты он мечтал отрезать её и смотреть, как она истекает грязной кровью. Хотя нет. Он даже не стал бы смотреть, боясь запачкать свою репутацию.

Во время битвы за Хогвартс она поймала его взгляд. Мерлин, как же ему хотелось запустить в неё «Аваду». А хуже всего то, что лишь по одному взгляду она поняла, что он на их стороне.

На её стороне.

Его тогда чуть не стошнило, когда за секунду до того, как исчезнуть, она вложила в свой взгляд сожаление.

Грязнокровка жалела его.

Он был готов вырезать себе глаза, стереть память, лишь бы забыть её взгляд, что снился ему в кошмарах. Просыпался в холодном поту и швырял заклинания в потолок, лишь бы больше никогда его не видеть. Но даже зелье сна без сновидений не помогало. Его разум запечатлел эти орехово-карие глаза на обратной стороне век, от которых было некуда деться.

А потом, когда суды и допросы закончились, он был уверен, что навсегда распрощался с её силуэтом, что сидел в пятом ряду, скрывая своё мерзкое, отвратительное, грязнокровное лицо в полумраке. Как же хорошо, что свет не попадал в тот угол, но даже это не помогало не ощущать её всем телом. Ему было так мерзко, ведь он дышал с ней одним воздухом, — и как же был счастлив, покинув зал суда в последний раз и вернувшись в менор, вдохнуть чистый, не пропитанный грязнокровками воздух!

Но недолго длилось его счастье: ровно девятнадцать дней спустя она заявилась в его дом, прямиком на его восемнадцатый день рождения.

Отмечать свой праздник он не был намерен, в отличие от матери, самостоятельно испёкшей торт и натянувшей радостную улыбку на своё лицо, что порхала по дому. Но притворялась она плохо, как, собственно, и готовила. Не оценив стараний матери, он ушёл в гостиную, предпочитая окунуться в атмосферу древней литературы. Книги — единственное, что спасало его от сумасшествия. Но в тот день они ему не помогли: как только он услышал проклятое имя от домовика, книга с грохотом упала на пол. Сначала он подумал, что это очередной кошмар, в который она явилась, чтобы замучить его за все те годы. Потом решил, что ему послышалось. А после, когда звон каблуков донёсся до его слуха, хотел сбежать. Куда угодно, лишь бы не видеть её.

Только не снова.

Вскочив, он начал вспоминать места, куда мог бы трансгрессировать, но как назло мысли путались и картинка смазывалась. Он не мог сосредоточиться и слышал только чёртово цоканье каблуков. Зажмурился, сжал кулаки, подыскивал подходящие заклинания заглушения, но так и не смог ничего вспомнить. Через минуту стук стих и он, выдохнув с облегчением, открыл глаза и вместе с тем поморщился в отвращении. До его аристократического носа дошёл приторно-сладкий запах дешёвых женских духов.

Она стояла прямо позади него.

Он не спешил поворачиваться, ожидая привычного в её присутствии покалывания, вызванного раздражением. Аллергия на грязнокровку. Прошло, казалось бы, несколько десятков минут, когда до него наконец-то дошло, что ничего не происходит. А затем — страх и замешательство. Это неправильно. Всё должно было быть по порядку. Он должен чувствовать её, раздражаться, мучаться приступами чесотки, а затем ком из утренней стряпни медленно должен пробираться по желудочному тракту прямо к горлу, стремясь выйти наружу. А сейчас была полная пустота. Будто позади него стояла вовсе не грязнокровка, а кто-то намного чище.

Это неправильно.

Так быть не должно. Он не любил, когда не имел конкретных логичных ответов, не любил неизвестность и бесконтрольность. Это должно было вывести его из себя, но ничего не происходило.

Она начала что-то говорить, назвала его по имени, привлекая внимание, а он всё ещё стоял спиной к ней и отчаянно нуждался в побеге.

Снова произнесла его имя. Да как она смела заявиться в его дом и называть его по имени? Он должен был развернуться и сказать, что своим присутствием она отравляет, оскверняет это святое чистокровное поместье, напомнить о её месте под плинтусом. Но он всего лишь стоял и не предпринимал никаких действий.

Что ему делать? Сбежать не получилось, потому что ноги окаменели, вросли в пол. Или он мог продолжить стоять и делать вид, что не заметил её, и, может быть, она ушла бы, так и не получив то, зачем пришла. А мог просто повернуться, взглянуть в её проклятые глаза и послать к чертям, но боялся… боялся их. Орехово-карие кружки, наполненные слишком многими чувствами. Понимание, сожаление, сочувствие, прощение, доброта — вот что он мог увидеть, а все эти добродетели от грязноковки — худшее, что могло бы с ним случиться. Уж лучше сдохнуть в агонии от «Круцио», чем заслужить её снисхождение.

Прошла целая вечность, а на деле — минут пять. Она перестала говорить, и теперь он слышал только тихое приближение каблуков.

Раз.

Два.

Три.

Остановилась.

Четыре.

Пять.

Воздух рассёкся от движения её руки, которая медленно и плавно легла на его плечо. Надежда на то, чтобы выйти из себя, прошла где-то в стороне и покинула пределы этого дома.

Она касалась его.

А он просто стоял.

Она слегка потянула за плечо, он наконец-то развернулся, но сделал это слишком резко, отчего она испугалась и сделала пару шагов назад, одернув руку, будто только что обожглась или получила разряд тока. Что это? Страх? В её глазах он заметил новое чувство, оно наполняло её взгляд по мере того, как долго он сверлил её своим. Где же хренова жалость?

Ранее подобное льстило ему и приносило удовольствие. Держать людей в страхе было его маленьким развлечением, которым он тешил своё самолюбие, находясь среди министерских чиновников. Но её страх не приносил ничего, лишь непонятные ощущения, лёгкое волнение и тревогу, вследствие которых появилась мысль, что он не хотел бы, чтобы она его боялась. Но этот бред он отогнал сразу.

Опустив глаза вниз, спешно оценил её внешний вид. Деловой стиль одежды говорил о том, что пришла она сюда не из личных побуждений, а только потому, что это её работа. Ноги, обутые в самые простые и дешёвые лодочки, едва заметно тряслись, рука сжимала ремешок сумки так сильно, что ему удалось заметить капельки пота на указательном пальце, чувствовалось неровное, прерывистое дыхание. Либо ей было настолько страшно, либо она испытывала отвращение не меньше, чем когда-то он.

Через минуту она пришла в норму и, прочистив горло, начала говорить. О Министерстве магии, о своей работе. Он молча слушал и лишь кивал головой, потому что не мог ничего сказать. Да и не хотел. Чем быстрее она закончит, тем быстрее уйдёт.

Она говорила всё чётко, на одном дыхании, как хорошо заученный текст. Иногда отводила глаза в сторону, слегка смущаясь. Её волновал его проницательный взгляд. На слове «куратор» уголки её губ дёрнулись. Это действительно было смешно, и он бы тоже улыбнулся, если бы мог.

Куратор. Посланная министерством следить за ним.

Она заканчивала свой монолог, продолжая стоять перед ним на трясущихся ногах в ожидании хоть какой-то реакции. Но ничего не происходило. Он просто смотрел и хотел понять, о чём она думала. Наверное, о том, что он окончательно слетел с катушек.

А в этом был смысл.

Потому что, когда она, не дождавшись ответа, положила бумажный файл на журнальный столик и направилась к выходу, он почувствовал резкий холод и тысяча мурашек пробежались по его телу. Он поёжился. Огладил предплечье другой рукой, будто от этого могло стать теплее. Она же почти дошла до порога комнаты, а он словно по чьей-то команде сделал шаг вперёд. И стало теплее, но недостаточно тепло, чтобы согреться. Тогда он сделал ещё два шага и ощутил разницу в температуре. Она развернулась вполоборота, мазнув его беглым взглядом, и изогнула бровь. Он вёл себя очень странно, и сам это понимал.