Телефон в руках завибрировал.

«Что такое? почему ты так погрустнел?»

Когда я прочел это сообщение, на секунду решил, что накручиваю себя. Я вспоминал, как странно Данил отнесся ко мне в первые дни нашего знакомства: задевал, пытался ранить. А затем стал навещать. И это меня напрягало. Я чувствовал себя как на иголклах. Или, быть может, Данил просто двуличный, но в хорошем смысле? Ведь свою важность он показывал перед другими, а сейчас, когда мы одни и никого из его знакомых нет, Данил вел себя иначе. Разве стал бы человек, которому ты не нужен, интересоваться тем, почему ты грустный?

«все хорошо. просто задумался», – ответил я.

«О чем?»

Я поднял глаза на Данила. Он смотрел на меня пристально, даже с каплей угрозы, словно готовился ко лжи, которая сейчас последует.

«ничего особенного»

«Я требую»

«почему тебя волнует грустный я или нет?»

«Всм?»

«что это значит?»

«В смысле?»

Я снова посмотрел на него. Взгляд его смягчился. В тот момент в глазах Данила было что-то трогательное, что заставило довериться ему и рассказать все как есть:

«я боюсь»

«Чего боишься?»

«я боюсь, что ты исчезнешь из моей жизни. так же резко, как и появился в ней»

Данил пристально смотрел в экран своего телефона. Сообщение не приходило около трех минут, но они будто тянулись дольше трех часов. Я уже не надеялся на ответ.

«Я появился в твоей жизни не просто так»

«что ты хочешь этим сказать?»

«Я думаю, что все наши действия предопределены еще до рождения. И наша встреча с тобой тоже. Если бы я родился в другом городе, в другой стране, на другом континенте, мы бы с тобой никогда не встретились. Мы бы даже не знали о существовании друг друга. Я бы, к примеру, не узнал, что есть такой мальчик по имени Марк, с которым могу подружиться»

«если бы я не был инвалидом ты бы не обратил на меня внимания да?»

«Не говори так»

«но ведь это правда. другие люди сразу замечали, но делали вид что меня нет. что меня не существует. почему так происходит? им стыдно смотреть на мальчика в инвалидном кресле?»

«Марк, ты неправ. Им больно смотреть на мальчика в инвалидном кресле. Увидев того, кто чего-либо лишен, человек представляет себя на его месте. Жалость к другим порождается жалостью к себе. Ему становится страшно, и этот страх переходит в жалость по отношению к человеку, который чего-то лишен. Но далеко не каждый способен на такое. Другие действительно испытывают презрение. Я знаю это по себе и по своему младшему брату. Одни дети стеснялись на него смотреть, отводили глаза, другие же обзывали коровой и зеброй из-за цвета кожи. Вернее, цветов. Были моменты, когда я сам его стеснялся, боялся брать с собой гулять с друзьями, придумывая дурацкие причины. Как же я сейчас об этом жалею! Все бы отдал, чтобы сейчас его увидеть и обнять. Вы с ним, кстати, ровесники».

«а что было с кожей твоего брата?»

«Все из-за витилиго. Это когда на коже белые пятна появляются. Иногда выглядит даже красиво, иногда нет. А вообще это болезнь, а в болезнях ничего красивого нет».

«сожалею»

В ту же секунду мне стало жутко стыдно за такой скудный ответ. Данил наконец вновь ненадолго приоткрыл завесу своего прошлого, а я не смог толком это оценить, потому что просто не знал, как передать свои чувства словами. В голове бурлила куча мыслей, которые я просто не мог облечь в слова на экране. Это как с твердым пластилином, из которого выходят некрасивые фигурки – совсем не то, что ты планировал. То же самое с рисунками. Лишь сейчас я понял, что так всегда: ты представляешь себе одно, а выходит всегда другое, и дело не в том, что ты не стараешься, а в том, что таково правило, и не у всех выходит его миновать.

После рассказа Данила я был немного растерян. Представил себя на его месте и задался вопросом: «А стал бы я избегать своего необычного брата?»

Но тут же понял, что неправильно отвечать на такой вопрос, когда сам сидишь в инвалидном кресле и используешь телефон для общения.

От Данила пришло сообщение:

«Как думаешь, что лучше: жалость или презрение?»

Я ответил первое, что пришло в голову:

«нет. неправильно. что хуже: жалость или презрение?»

Ответ не заставил себя ждать.

«Я не знаю. Но думаю, что однажды твой папа даст тебе понять что хуже, а что лучше», – ответил Данил и поднял на меня печальный, немного напряженный взгляд.

Я так и не понял, о чем он говорил, но его вид меня встревожил – словно меня жалели, а быть человеком, которого жалеют, мне в тот момент совсем не хотелось.

После этого разговора я стал думать о Даниле немного иначе. Он стал для меня светлей, человечней и живей. Многим ли он мог таким показаться? Многим ли он мог поведать то, что услышал я? Со многими ли он мог разговаривать так же откровенно, как со мной? На многих ли мог смотреть так, как на меня? Многим ли мог уделять столько времени, сколько мне?

Я понял, что имею теперь даже больше, чем мечтал. И мне все равно было мало.

Для Данила, выросшего на улицах преступного города без родителей и присмотра взрослых, быть открытым и светлым значило проиграть. Но кому? Самому себе? Только открой щелочку своего заветного сундука тайн, доброты и чувств, как люди залезут в него с головой, распотрошат все до дна и вынесут на всеобщее обозрение. Тогда все узнают о твоих слабостях.

«Откуда мне знать, какие люди на самом деле? Меня ведь еще никто не предавал», – подумал я.

«Не переживай. Ты еще маленький. У тебя все впереди», – отвечал внутренний голос.

Когда Данил ушел, слабо улыбнувшись и махнув мне рукой на прощание, в моей душе образовалась пустота.

Я сам раскрыл свой сундук, сам распотрошил все, что в нем было, и сам вынес на суд Данила свои чувства и мысли, страхи и переживания. Теперь я обнажен. Теперь он знает, что я боюсь его потерять.

Почему мне так страшно раскрываться перед ним? Может, потому что мне нечего раскрывать? Потому что там, в моей душе, на самом деле ничего особенного нет? Одни страхи, тревоги и неуверенность в себе. Если это выяснится, станет ли он тратить время на меня? Или он уже это выяснил? Тогда что же им движет?

Почему я чувствую себя ограбленным после озвучивания страхов? Ведь оставь я их при себе, все равно бы мучился. Как я понял, в этом заключена вся правда: расскажешь свои секреты – чувствуешь себя ограбленным, оставишь при себе – раздавленным.

Со временем эти переживания притихли, но остался осадок, ненавистное мне чувство непонимания, когда в голове столько вопросов, а ответов нет. Утешало то, что на следующее утро я, вероятнее всего, половину их попросту забуду.

Вечером вернулся отец. Сиделка Анита, на удивление, больше не притворялась хорошей. Выглядела какой-то уставшей, будто пахала весь день. Наверное, устала болтать с подругами.

– Как прошел день, Сильвестр? – без нотки наигранности спросила она.

– Отлично! – Папа явно был воодушевлен. С легкой руки бросил телефон на кресло и снял пиджак. На его лице сияла улыбка.

– От вас так вкусно пахнет хлебом.

– О да. Скоро меня от него будет тошнить.

– Да разве может от такого тошнить? – усмехнулась Анита.

Папа счел вопрос риторическим и обратился ко мне:

– Я принес тебе кукурузные булочки, а еще йогурт с кусочками персика и сок. Ты же любишь.

О том, что я люблю кукурузный хлеб, отец узнал сам. Заметил, с каким аппетитом я его ем, и с тех пор кроме кукурузного хлеба и булочек из кукурузной муки в нашем доме выпечки не было.

Анита ушла, попрощавшись со мной. Не сказать, что через силу. Не исключено, конечно, что просто улучшились ее актерские навыки.

На кухне отец положил на стол кукурузную булочку и налил стакан апельсинового сока для меня – моего любимого. Затем включил телевизор, чтобы мне не было скучно, а сам отправился переодеваться.

По «Первому каналу» шли новости. Опять какие-то политические проблемы, теракты, убийства, расследования и борьба с коррупцией. В общем, все как обычно.