А в настоящем начался прилив. Миллионы тонн воды низвергались на пустыню отовсюду. И они перестали ждать, они перестали быть собой, воплощаясь в настоящем другими, иными. Теперь они были чистой радостью – без прошлого и будущего, они впитывали прилив всеми порами, хлебая холодные потоки, захлёбываясь студёной свежестью, нахлынувшей на них. Они пили, они пили и пили, жадно пропитываясь и набухая, распускаясь влажными мясистыми цветами, прорастая юркими ёбкими корнями в мокрую землю, песок их душ был давно смыт прочь, теперь их души струились и журчали прозрачными ручейками, грохотали могучими водопадами и лились вечными добрыми реками. Они были в каждом новом моменте, не зная больше иного, кроме настоящего.

Всё закончилось быстро. Вода отхлынула, ушла в землю, будто её и не было и по пустыне пронёсся яростный огневой вихрь, снова воцарилось солнце, жаря жарче, чем прежде. Казалось, что прилива вовсе и не было.

А что стало с ними? Недовоплощённые, они исчезли навсегда, жар в мгновение ока испарил их жидкие души, вычеркнув их не только из прошлых и будущих, но и из настоящего…

Отлив, Кто-то-Хитрый громко рыгнул и застегнул ширинку. Ещё некоторое время Он стоял, бессмысленно пялясь на сухую долину перед собой, потом отхлебнул из бутылки и, пьяно шатаясь, медленно побрёл куда-то прочь, за небесную твердь.

marine

внутри меня

море

там тонет кораблик

я больше не спасу

никого

Ожерелье

Она ныряла в него. Два, три, четыре раза в день.

– Плюх-бултых!

– Плюх-бултых!

Солдатиком, спиной вперёд, кувыркаясь, с разбегу, с места, закручиваясь – ныряла в его воды, рьяно ввинчивалась в его глубины.

Она была гладкая и смелая, её движения были выверены, да, гладкая, смелая и меткая.

Там, под водой, в его толще, она каждый раз стремилась достать до дна.

Сначала у неё ничего не получалось. Его дно глубоко-глубоко. Он выталкивал её наружу, изгонял, выдавливал её из себя. А она – снова, лишь унималась кровь из ушей – ныряла и ныряла.

– Ну что же она, зачем она так, – думал он, -пусть бы плавала, просто плавала, я же не против, но на дно не пущу, их нельзя на дно.

О, как упряма была она! Она брала в руки тяжёлые камни и камни тянули её ко дну, она старалась изо всех сил.

Но и камни не помогали.

И тогда она задумалась – о том, кем он стал и о том, кем не стала она. И когда она думала об этом, мысли её стали тяжёлыми, такими тяжёлыми, что ей вдруг не понадобились ни камни, ни иные ухищрения – теперь она мгновенно опускалась на самое его дно.

А на дне, среди тёмных щупальцев водорослей, лежали огромные раковины. И она открывала раковины – прямо там, на дне и сияние дивного жемчуга озаряло мрачную глубину и тогда мысли её становились лёгкими-лёгкими и мигом вытягивали её вместе с жемчужинами на поверхность.

И так – день за днём, она лишала его дно жемчужин, а он бурлил, пузырился, поднимал облака ила, травил её всеми своими каракатицами и акулами, крабами и омарами, но тщетно.

Ему оставалось лишь чувствовать её юркое загорелое тело, проникающее в толщу его вод и отмечать, как одна за другой исчезают его жемчужины.

И вот настал день, когда её нож раскрыл последнюю раковину и последняя жемчужина была извлечена на поверхность.

Она сидела на его берегу и нанизывала жемчужины на нить. Он тихо дышал, окатывая её босые ноги тёплым прибоем, так лижет сапоги живодёра сдыхающий пёс – не надеясь на пощаду, не в силах укусить, угасая, прощая всё.

И вот ожерелье было готово. Она надела его на шею и встала. Перед ней простирался он, теперь уже совсем другой, на многие километры она видела его мёртвые воды, теперь уже не синие, не голубые, а непроницаемо чёрные. Ни волны, ни ряби на воде.

Уходя вверх по дюнам, она несколько раз помахала ему рукой

Аппликация

Вырезаю из музыки звуки –

Изрезали же

Совсем.

Вырезаю из осени любовь –

Пожелтела же.

*

На чёрном-чёрном подоконнике

Сидела чёрная-чёрная кошка.

И

Молчала.

*

Вырезаю из жизни танцы –

Не безногой же

Вырезаю из фото глаза

Не оставишь же

*

На чёрном-чёрном столе

Лежала чёрная-чёрная кошка.

И молчала.

*

Если всё, что вырезала

Наклеить на мёртвого ёжика,

Ёжик оживёт.

Если всё, что вырезала

Спеть в мирное утро,

Улыбнутся молодые строители.

Если всё, что вырезала

Наклеить на тебя –

Буду я.

*

На чёрном-чёрном комоде

Мурлыкала

Чёрная-чёрная кошка

В чёрное-чёрное зеркало

Сама себе.

Эдельвейсы

Вот человек, который карабкается по сумеркам к вышинам утра, его глаза, убаюканные ещё не увиденным, его черный рваный провал рта, раздирающий изнутри не происходящее – «Ааааа!». Глотающий зевок, зевающий глоток, глодающий целостность времени – «Аааа!».

Однажды он оборачивается сверху – мы с ним идем в одной связке. Он смотрит на нас с укоризной. Над ним – отвесная скала сумерек. Он кричит нам сквозь свистящий ветер:

– Ну, зачем же вы меня подсадили? Там, внизу? Помните?

Нет, нет, уже почти не помним… Ничего… Только назревает внутри чёрным бутоном, шарит в горле когтистой ручищей, взрывает мясо языка багровыми схватками. Распуститься там, наверху. Докарабкаться непременно. Расцвести – любой ценой.

И, раскрывая глотку в глубину темноты, мы бешено карабкаемся вверх и кричим во все горло – «Аааа!». И становимся стремительной кричащей дырой в дыре самих себя.

Утру неймётся.

Весне

И неумолимо открывались навстречу непрошеной весне, липкие, чорные, бубонные почки моей перезимовавшей человечности, моей поперхнувшейся благости. И мы уселись друг напротив друга и, глядя в глаза, чувствовали, как нарастающим мурлыканьем в нас приходит неизбежное. Этой весной в любви не будет брода.

Mad dogs don't bark

– Mad dogs don't bark! Mad dogs don't bark!

Someone shouted it up the dark hill covered with a velvet blanket of twilights.

We listen, you look at me, fear in your eyes, tsssss, don't you move, it's up there, hush!…

– Mad dogs don't bark!

But the Moon barks and your eyes bark and my thoughts bark and our love barks. Night inhabits Earth. I take your hand. We step silently. Without a whisper, without a sound, without a bark.

The voice up in the hills tries the young night with its nasty tentacle. We, two mad dogs, deep in love, glad of being, we don't sniff, we don't bite, we don't bark.

The voice dissolves in the woods. We won't hear it again… unless we bark.

The night is ours at least.

cheese

Череп мамы

И череп папы

И черепа папиных мам

И черепа маминых пап

И черника

По края урочища –

Сизой тёмной короной.

Принимал меня акушер Сизоев

Убивал слесарь второго разряда Букашев.