Его зовут Григорич, просто Григорич. Это мой ближайший друг пятидесяти лет, хотя я бы дал ему тридцать с натяжкой. Не сочтите за кокетство, но именно так Григорич стал выглядеть после счастливого избавления от двадцати килограмм собственного живого веса. Завидовать не торопитесь, ибо, если б вы узнали о самом способе похудения, поверьте, не каждый из вас решился бы испробовать его на себе. Впрочем, если Григорич захочет – расскажет сам. Дружу я с ним практически с колыбели, а может и раньше. И он – герой моего романа. Почему просто Григорич – объясню сразу, чтобы с самого начала у читателя не возникло и тени сомнения в полноценности главного персонажа. Дело в том, что имя моего друга, в принципе, не даст вам никаких сведений о его носителе, а фамилия даже не намекнет об удивительных странностях характера, коих более чем предостаточно. Если же назвать героя просто Григорич – это все равно, что по-свойски похлопать по плечу и растянув на неподвижном лице кривую, слегка сожалеющую усмешку, сказать: «Ну, ты же понимаешь, дружище». В такие бесконечные минуты жизни Григорич обычно понимал одно: его только что послали, как посылали последние лет сорок пять: ненавязчиво добродушным тоном, но очень далеко. Робкому от природы интеллигенту действительно отказывали часто, а иными словами, моему герою редко везло на слепую удачу. Пока на иного неисчислимые блага сыпались как на дурняка на протяжении всей жизни, Григоричу даже любой малости приходилось добиваться долгим и тяжким трудом, истончая и без того слабое здоровье. И потому в самом звучании отчества Григорич ощущался привкус хронической горечи и безнадежной непрухи. Именно таким появляется в начале романа мой самый дорогой друг.

Последний случай невезения Григорича на моей памяти связан с его увольнением с завода, где он более десять лет проработал переводчиком английского языка. Григорич не был единственным, попавшим под сокращение, но в отличие от других вовсе не огорчился, поскольку уже несколько лет и сам подумывал об уходе. Нужен был пинок, Григорич его получил и вскоре усвоил для себя новое слово: фрилансер. Сидел себе дома в комнатке хрущевки и выполнял переводы онлайн для Торгово-Промышленной Палаты и других заказчиков. Когда хотел – шел на кухню пожевать, когда утомлялся – мог прилечь на часик с томиком Чехова или вздремнуть под бормотание какого-нибудь бездарного телесериала, извините за масло масляное. В часы вдохновения пописывал авантюрные романчики, которые пользовались некоторой популярностью в сети. Вечерами встречал с работы жену Риту, и они частенько ходили в кино или театры. Поначалу все в жизни Григорича шло неплохо. Он даже благодарил Бога за избавление от заводской кабалы и тихо посмеивался над страдальцами, вынужденными так и оставаться несокращенными марионетками при директоре-самодуре.

Но прошел год и благополучие счастливого фрилансера дало основательную трещину. Сразу оговорюсь, что Григорич женился в тридцать три года и поселился в двухкомнатной квартирке Риты. Его пленили две вещи: во-первых, свою жену Григорич придумал себе сам. Еще со времен зеленой юности, когда ложился спать под звуки заставки: Сева-Сева Новгородцев. Город Лондон. Би-Бе-Си, Григорич сладко грезил о девушке, которую хотел бы себе в жены – с внешними данными Элизабет Тейлор в роли Клеопатры и безумно преданную ему. С присущим ему романтизмом Григорич представлял, какие подвиги он совершает ради дамы сердца, куда они ездят вдвоем, о чем говорят, какие блюда вкушают и да что там скрывать: не было ни одного свободного уголка, рожденного фантазией озабоченного подростка, где бы он не нападал на свою искусительницу с ненасытной яростью варвара. И лишь спустя годы, привыкая к холостяцкой жизни, Григорич неожиданно встретил на заводе в отделе ОТК точь-в-точь объект былых юношеских грез. Во-вторых, дома у Риты, по венам которой действительно текла толика египетской крови, была еще и шикарная библиотека из книг в старинных переплетах. Для такого книжного червя, как Григорич, прижизненные издания Толстого и Куприна перевешивали неустойчивые принципы холостяка, и он, в конце концов, женился. Несмотря на то, что Рита была на двенадцать лет старше мужа, она навсегда стала его музой. И сам Григорич в глазах по-восточному преданной жены навсегда занял первое место на пьедестале совершенного мужчины, отодвинув далеко в сторону кумира юности Риты – Алена Делона. Общих детей у них не было, поэтому всю свою страсть и любовь дарили они исключительно друг другу.

Далее сделаем глубокий вздох и добавим ложку дегтя, ибо жили влюбленные не одни. В одной комнатке ютились наши романтики, летавшие на крыльях любви, другую же занимала довольно приземленная семейка Быдло́вичей. Она состояла из дочери Риты от первого брака – хамоватой мужланки Маши с вечно недовольным лицом, ее раздутого жиром и пустым самомнением мужа-таксиста Вована, которого Григорич иронично называл на французский манер: chauffeur1 или Митрофанушка и двух их дочурок: восьмилетней оторвы Киры, и пятилетней плаксы Ирочки. Посещавшие тесную двушку гости, тем не менее, всегда завидовали хозяевам: «Ах, как же весело вам вместе живется!»

Да-да, весело, если бы не полная несовместимость характеров и жизненных принципов на классовом уровне. Позволю себе отправить читателя чуточку назад, в предысторию, и расскажу о типажах и реальных «веселых» условиях, в которых жили обе семьи. Свою дочку Машу мама Рита излишне баловала и нежила с самого детства, из которого та, ни в чем не знавшая отказов в семье, вынесла единственный вывод, ставший ГОСТом: «Мне все должны». Думали: с годами перерастет, поумнеет, научится ладить с людьми – увы, не научилась. Ведь чтобы чему-то учиться, надо прежде понимать, что без этого знания никак не обойтись в жизни. Маша еще как обходилась. С лицом, заранее пропитанным претензиями и поджатой нижней губой, она уже к двадцати годам стала относиться к людям исключительно потребительски. Если Маше что-нибудь было нужно, ей не составляло труда оклеветать одного, чтобы получить подпись, документ, а то и деньги от другого, или прикинуться бедной сироткой, поведав о тяжкой жизни без папы с больной мамой. Взрослые дяденьки, слабенькие на передок, жалели девочку, горячо ее опекали и рассчитывали не только заменить Маше отца, но стать еще ближе – на расстоянии порывистого дыхания. Когда же ретивые старперы оказывались больше не нужными – они тут же получали от ворот поворот.

На работе с ядовитой сплетницей, ссорившей даже лучших друзей, старались лишний раз не связываться: «Не трогай гэ – не будет штыну». Если же собирались после работы всем отделом ехать в боулинг или на каток, никогда не приглашали Машу. Однажды девушку довело до слез, когда ее не поздравили на работе с днем рождения. Но выплакивая обиду, не понявшая истинных причин бойкота, Маша не избавилась от желчи, которой в самых ярких красках поделилась по телефону с мамой. После сочной тирады дочери о враждебности со стороны сотрудников, воинственно настроенной мамаше пришлось приехать на работу к Маше с единственной целью: защитить дочь от монстров. Возвращалась та с ощущением морально униженной родительницы, пришедшей со школьного собрания, где узнала горькую реальность о дочке-двоечнице. Шло время, но ни в одном другом коллективе, куда пристраивала Машу мама, та надолго не уживалась. Все происходило по обычной схеме: перессорившись со всеми, дочь жаловалась Рите, та приезжала и выслушивала от начальника вежливую просьбу забрать от них бессовестную фурию.

На недоуменные вопросы Григорича, почему Маша такая неуживчивая, Рита вздыхала, пеняя на дурные саратовские корни, доставшиеся дочери от ее покойного отца. Убежденная в том, что какая никакая, но она же – единственная дочь и ничего тут не поделаешь, Рита продолжала защищать Машу перед всем миром, что бы та ни вытворяла. А творить и творить довольно активно Маша начала сразу же с появлением в их доме Григорича. Поначалу она пыталась заставить и его подчиняться своим капризным хотелкам и даже высказалась матери, почему бы ее мужу не давать Маше денег, ведь он как бы ее отчим. Рита настораживалась, но молчала. Когда же Маша, не различавшая берегов, если попахивало легкими деньгами, задавала тот же вопрос Григоричу, то мгновенно получала неожиданный для себя ироничный ответ с усмешкой: «Деточка, а ты заработай. Убери на кухне бардак – получишь пятак. Уберешь кроватку – получишь десятку». Так нагло указывать Маше на ее слабые места, считавшиеся нормой, никто себе не позволял. Но, несмотря на собственную неуверенность по жизни Григорич, тем не менее, не терпел наглых девочек. «На мне где сядешь, там слезешь» – приговаривал он, провожая взглядом очередную обиженную хамочку, выходившую из комнаты с обиженной физиономией и оттопыренным задом. Григоричу часто пеняли: