На первый взгляд ничего подозрительного поблизости не усматривалось – дверь как дверь, тысячи их в пятиэтажках, что понатыканы на окраинах городов по всей нашей необъятной родине. И все же что-то тут было не так, но что именно – Макс сказать затруднялся. Что-то вторглось в обычные декорации, переставило их, добавило, или наоборот – ликвидировало: черт знает. Но дверь определенно выглядела не как полчаса назад, когда он вышел из дома, кое-что было по-другому. И хоть прожил в этом доме Макс всего ничего, какие-то полгода, но к обстановке все же успел привыкнуть, и теперь сам понять не мог, что ему тут не нравится.

Если придираться, то не нравилось все: и сам дом, старая панельная хрущевка, выкрашенная на закате социализма в желтый и зеленый цвет, а теперь бледная, как несвежая курица. И раскуроченная лавка у подъезда не нравилась, и ступеньки, все в выщерблинах, и чахлые кусты, закиданные окурками, и газон под окнами, усыпанный пустыми бутылками и банками из-под пива и «энергетиков». Занесла же сюда нелегкая, не дом – гадюшник, от одного вида тоска берет, как и от улицы, как и от самого города, депрессивного райцентра в сотне километров от столицы. А деваться было некуда, денег хватило только на эту халупу, как бывший хозяин ему сказал, еще в хорошем районе. Да что он знает про хорошие районы, что он видел-то в своей жизни кроме этого двухкомнатного курятника. Вот у Макса в Москве квартира реально в хорошем районе была, и парк рядом, и метро недалеко, и тоже двушка, отцовская, единственному сыну завещанная. Но все продать пришлось, причем задешево, лишь бы побыстрее из дома родного уехать куда подальше, бросить все, забыть о прошлом, крест на нем поставить, да пожирнее. Не было в этом прошлом ничего такого, о чем, как о детстве, вспоминать хотелось, ничего, кроме боли, безысходности и предательства.

Но на новом месте лучше не стало, по-другому было, по-новому – это да. Все изменилось, и жизнь, вроде бы, новая началась, как и хотел, но Максу на новом месте не нравилось. То ли не привык еще, то ли… Хотя что тут может понравится, сами посудите, тоска и депрессия за душу берут от этого пейзажа, а все ж подвоха он не обещает, только попахивает от него, прямо скажем, похабно. Ну, запах, это полбеды, это не смертельно, а вот дверь…

Все, дошло наконец, где сбой системы приключился – закрыта она, причем наглухо, хоть стоит обычно дни и ночи круглый год нараспашку. Только зимой, в лютый мороз он сам лично приспособил на место тугую пружину и для верности приколотил ее гвоздем, да и ту выдрали, когда потеплело. А теперь нате, пожалуйста – на улице лето в разгаре, а тут прихлопнул кто-то дверку, и держит ее изнутри, иначе с чего бы ей дергаться туда-обратно.

Макс свернул газету трубочкой, положил ее в карман, постоял, присматриваясь к двери в подъезд, и поднялся по ступенькам. Прислушался – точно, есть там кто-то, дышит тяжко, точно стометровку пробежал, и топчется на одном месте. Там, за дверью, небольшой предбанник имеется, темный и грязный, как положено, и превосходно этот предбанник подходит для действа, что Уголовный кодекс именует «разбой, совершенный с применением насилия, опасного для жизни и здоровья». Было уже, проходили, не раз и не два, когда в окрестностях таджики с ближайшей стройки промышляли. Хорошо, что без увечий тогда обошлось, да жертвы, тетки в основном, и деды, сами мобильники и кошельки отдавали, дабы от последствий встречи себя оградить. Впрочем, нашелся кто-то, написал заявление, и полицаи в два счета налетчиков отловили. Но это когда было, зимой еще, а сейчас лето, новое зверье могло на районе завестись.

Макс потянул дверь на себя, и та открылась неожиданно легко, даже не скрипнула, но ощутимо покачнулась, что объяснимо – висела она на одной петле, верхней, и держалась на честном слове. Отвалилась вбок, из подъезда пахнуло сыростью и кошками, в темноте что-то громоздилось – белесое, бесформенное, как медуза, звякало чем-то и смачно сопело.

Макс присмотрелся и шагнул в подъезд. Эту «медузу», точнее оплывшего усатого мужика в трениках и серой майке-«алкоголичке» он знал, давно и превосходно. Сосед это его был, сосед по площадке, Вова Алтынов, любитель поучить окружающих жизни и выпить. Последнему увлечению он предавался ежедневно, нализавшись, принимался орать на жену – она ему, дескать, всю жизнь поломала. Он ее с ребенком взял, чужого выродка пригрел, а Маринка – так звали его благоверную – курва этакая, только и делает, что бегает налево, в чем был отчасти прав. Маринка эта мимо Макса спокойно пройти не могла, как в той частушке про тещин дом. То глазки состроит, то всплакнет, пожаловавшись на свою тяжкую жизнь, то в гости набивается. И так повернется жирным боком, и этак встанет, достоинства свои демонстрируя, да только зря – не звал ее Макс к себе, вежливо здоровался и проходил мимо, чувствуя – еще одно такое приглашение, и он не выдержит. Согласится и позовет Маринку к себе. В голодный год с мешком картошки.

Вова набычился, шевельнул усами, пригладил лысину и преградил Максу путь. Резво так шагнул, легко, даже тапками не шаркал, что тоже настораживало. Точно и не Вова это был, а некто, чертовски на него похожий, Макс даже отступил на всякий случай, и осмотрел соседа с ног до головы. И все встало на свои места – тапки Вова где-то посеял, и переминался на холодном полу босиком. Маринка его из дому выгнала, не иначе – достал, поди, ее вечно пьяный муженек, вот и выставила за дверь считай, в чем мать родила.

Вова вытянул шею и пристально всмотрелся Максу в лицо. Смотрел и не узнавал – на алтыновской роже недоумение читалось без труда. Поглядел, нахмурился, и вдруг выдал низким приятным баритоном:

– Пароль. Скажи пароль, и проходи.

– Чего? – оторопел Макс. Вот чего угодно ждал, ей богу, только не игры в казаки- разбойники с босым и крепко выпившим соседом. Перегаром от него разило зверски, пил он, видимо, не первый день, устал, и, вспомнив пионерское детство, решил развеяться.

– Пароль, – повторил Вова, – знаешь пароль – свой, нет – чужой. Говори.

И снова звякнул чем-то, шумно выдохнул и наклонил башку. В подъезде было довольно темно – и сторона северная, и окна с момента постройки дома никто не мыл, и паутины на них слои накопились, вот и приходилось идти к себе домой как через пещеру. Вонючую, темную, грязную, да черт бы с ней, главное – до квартиры добраться, а тут этакое чудо поперек дороги растопырилось, прохода не дает.

– Да отвали ты, – сказал Макс, – какой, нафиг пароль. На горшке сидит король. Доволен? Пропусти.

Алтынов поднял лысую башку, двинул усами и выдал:

– Ответ неверный. Ты не наш, ты чужой. И тебе не дамся, понял? Не дамся, не получишь ты душу мою бессмертную, не видать тебе ее, тварь нечистая, ненасытная. Не получишь, ясно!

Меньше всего на свете Максу была нужна гнусная и мелкая алтыновская душонка. Сейчас ему всего-навсего требовалось добраться до дома и позвонить. Такой шанс нарисовался, что упускать его ну никак нельзя, а мобильник, как назло, остался на кухонном столе, Макс забыл его, когда уходил из квартиры. Звонить надо срочно, пять минут назад уже поздно было, а тут нате вам – воин света нарисовался. И точно воин – Алтынов уже не шифровался, двинул Макса пузом назад к ступенькам и вытащил из-за спины топор. Хороший такой топор, увесистый, им только дрова колоть, реальный инструмент, уважение вызывает и некоторую опаску, ибо не просто так его Вовчик с собой прихватил.

И вот теперь все прояснилось – и дверь, и пароль, и неверный ответ. Допился Вова до чертей, по научному говоря, до галлюцинаций или до делирия, что в народе именуется «белочка». И главные симптомы налицо – весь в поту, рожа красная, руки дрожат, но дрожащими руками, если в них топорик, пусть даже тупой, зажат, можно столько дел понаделать, только держись…

У Вовы слова с делом не расходились, и на чужого, что пришел по его душу, обрушился он со всей отвагой, на которую был способен. Макс мельком подумал, что там, на небесах, кто-то все же есть, и этот кто-то послал навстречу охотнику на чертей Алтынову не старика, что раз в день сползал с пятого этажа и брел в магазин, не одинокую тетку, что жила на третьем этаже, не ребенка, а его, Макса Еланского.