Виленская еврейская община возбуждает ходатайство о разрешении ей открыть дом трудолюбия. Генерал-губернатор фон Валь в этом отказывает. Дело по жалобе виленских евреев поступает и разбирается в комиссии попечительства о домах трудолюбия в составе министров под председательством Александры Федоровны, под покровительством которой находились дома трудолюбия. В этот комитет привлечены были некоторые из сенаторов, в их числе А. Ф. Первым высказывается министр внутренних дел Плеве в том смысле, что, пока он - министр, никаких поблажек и послаблений евреям сделано не будет в виду их активного участия в революционном движении; дом же трудолюбия в Вильне он все же предлагает разрешить именно в целях отвлечения еврейской бедноты, еврейской массы от увлечения революцией. Вслед за тем выступает Витте и говорит, что, пока он министр финансов, ни гроша на еврейские благотворительные учреждения дано не будет, отнюдь не потому, что евреи революционеры - они, по его мнению, никакой революцией не занимаются, - а единственно потому, что не подобает-де русской царице покровительствовать евреям; тем более что если сегодня дать разрешение виленской общине, то почему завтра не предоставить того же общине витебской, ковенской, гродненской, минской, могилевской и т. д. Это говорил тот самый Витте, который в соответствующих случаях, когда ему было нужно, склонен был считать евреев истыми революционерами, равно как выдавать себя за юдофила. В данном случае суть была в том, что раз Плеве говорит одно, он, Витте, его постоянный соперник, должен говорить другое, диаметрально противоположное. Кончилось тем, что управляющий делами канцелярии хитроумный царедворец Танеев предложил за поздним часом дело решением отложить, а вернее - положить под сукно. А. Ф. вскоре после того, после нескольких очередных заседаний, вышел из комитета, мотивируя свой выход перед Александрой Федоровной следующим образом: "Полтораста лет тому назад Екатерина Великая проезжала по недавно завоеванной Новороссии.
Перед ее умиленными взорами расстилалась эффектная обстановка, роскошные здания, все кругом утопало в роскоши и блеске. Но когда ее восторги несколько улеглись, ей объяснили, что все, что она видела, - были одни лишь декорации. Так все, что происходит вокруг нас, - тоже одна только декорация".
"Россия, - говорил французский министр в приезд его к нам в период мировой войны, - должна быть очень богатой и уверенной в своих силах, чтобы позволить себе роскошь иметь такое правительство, как ваше, в котором премьерминистр - бедствие (un desastre), а военный министр катастрофа (une catastrophe)", - читаем мы у Родзянко в его "Крушении империи".
Такое же отношение к нашим высшим сановникам сквозило порой в характеристиках А. Ф. Эти характеристики в ярких линиях и широких, выразительных чертах обрисовывали живые образы, полные нравственного маразма фигуры людей, их личностей целых четырех царствований, - людей, на которых, по образному сравнению А. Ф., точно на руке одного из бессмертных образов Шекспира леди Макбет остались навеки несмываемые пятна. С этого рода людьми А. Ф. остался навсегда непримиримым. Ему в одинаковой мере претило и "надменное бесчестие", и "елейное, проникнутое смирением фарисейство". Придя в Государственный совет, А. Ф. сел в академическую группу, заодно с М. М. Ковалевским и другими представителями русской передовой интеллигенции, противопоставившей себя людям, по выражению А. Ф., с "оглядкой назад, на XV и XVI века и с канцелярским мировоззрением". И не забудутся, не затеряются полные гордого сознания и моральной удовлетворенности речи А. Ф. в том же Государственном совете!
В этических вопросах, в вопросах принципов, кардинальных вопросах личной и общественной чести, индивидуальной и коллективной совести А. Ф. не знал "средних решений", а придерживался решений безусловных, категорических. И в этой нравственной непоколебимости, моральной твердости и бесповоротности была какая-то особенно своеобразная красота. Здесь уместно будет вспомнить, как однажды трусливый редактор журнала с великой робостью убеждал А. Ф. изменить одно, только однозначное слово в статье А. Ф., причем получил категорический отказ. Или в другой раз, после события 1 марта 1881 года, когда А. Ф.
начинал заказанную ему статью для одной из либеральных того времени газет следующими словами: "Черные флаги реют над Зимним дворцом; черные мысли гнездятся в уме..." - профессор-редактор, струсив, предложил А. Ф.
изменить загадочную фразу, но тоже получил не менее категорический отказ.
Прямота А. Ф., стойкость его публичных выступлений внушали особую к нему неприязнь со стороны людей противоположного лагеря, которые нередко метали в него отравленные ядом стрелы. Эта среда, среда высшей бюрократии, как и все ретроградное, имела все основания не любить А. Ф. [...]
Вообще слово, слово-образ, слово-мысль играло громадную, первостепенную роль в его подвиге жизни [...], в том, что он называл "шестым чувством чувством совести". [...]
Он живо ощущал изумительную прелесть и неизреченную красоту родного языка, которым с таким блистательным совершенством владел и пользовался. Он нередко с неподдельной грустью говорил о засорении языка, об употреблении чуждых ему оборотов и слов - язык для А. Ф. был тою восхитительною стихией, с помощью которой он находил средства для выражения своих красочных помыслов и ясной, нестареющей и умудренно-сосредоточенной думы.
И читая, как и слушая изустную речь А. Ф., мы неизменно убеждались в том, что старость, которая, по словам Монтеня, "оставляет больше морщин на умственном облике нашем, чем на лице", совершенно не отразилась на его светлом интеллекте. [...] Но уже близок был закат, и А. Ф. это ясно чувствовал. "Смерть не страшна, - говаривал он, - страшно умирание". [...] Незлобливым и небрюзжащим, он, напротив того, искренне радовался росту жизни, тем ее проявлениям, где он видел здоровое развитие, различал живые начала. Он, бывало, с восхищением говорил о тех силах и свежих дарованиях, которые ему доводилось порой открывать в современной ему молодежи; говорил о тех возможностях, которые таят в себе эти молодые, стремящиеся к свету и теплу побеги. И в устах 83-летнего старца такое его восторженное отношение ко всему яркому и талантливому в молодежи звучало особенно выразительно. А. Ф. всегда готов был помочь всему, что выходило за черту ординарности, в чем он улавливал признаки недюжинной индивидуальности и дарования.
