– Да – крикнул Веня, поднимая пальцы в виде латинской V.

– Вот, правильно. А второй то рукой чего не показываешь? -оживилась нянечка. И увидев в её глазах вспыхнувшую надежду Веня даже немного засомневался в правильности своего поступка.

– Ну, ты и фантазёрка, Вера Ивановна! – засмеялась Мария звонким хохотом. – Расскажешь тоже. Ты ему сейчас наподсказываешь, так он и ракету покажет с космонавтами, и гимн споёт и флаг СССР на Венере водрузит. Я то и вправду уже себе чего думать начала. Думаю, может вот у нас в нашем маленьком северном городе родился выдающийся гений, который нас потом на весь мир прославит! Пошли давай горшки готовить, Сухомлинский!

Вера Ивановна погрузилась в круговорот подмоченных колготок и карусель опрокинутых на себя компотов, и в этот вечер даже не заметила, когда забрали маленького Веню.

На следующий вечер она видела, как мама Вени торопливо одевала малыша, объясняя, что им ещё надо успеть куда-то зайти, да и сама не стала отвлекаться от ранее начатой беседы с бабушкой Насти, которая в очередной раз пересказывала страсти, разворачивающиеся в их подъезде этажом выше.

А потом ей уже показался несущественным, да и попросту смешным, тот случай с малышом. Она ещё какое-то время наблюдала иногда за ним, как он с интересом наблюдал за другими детьми в группе, но было видно, что интерес его был сугубо изучающим.

Было ощущение, что знакомиться он ни с кем не собирается, чувствовалась в нём какая-то самодостаточность и отчуждённость. При этом он без вопросов съедал свою детсадовскую, столь ненавидимую многими собратьями по цеху, пайку и без тени сомнения закрывал глазки и спал, когда его об этом просили воспитатели. Короче был паинькой или, как сейчас говорят, душкой.

Римма Васильевна так и не узнала от Веры Ивановны новость, что сын её, возможно, вундеркинд. Эта возможность представилась ей почти через полтора года, в совершенно другой связи.

В три года, Римма Васильевна уже могла дать Вене листок бумаги, карандаш и спокойно пойти в магазин без всяких там – «Мама скоро придёт, не бойся. Не подходи к двери и никому не открывай. Я ненадолго…» Ах, да. Вы уже знаете. Мама воспитывала его в одиночку, так получилось.

Уже известная нам соседская девчонка Вера охотно оставалась с Вениамином. Она говорила, что он даже нисколечко не мешает ей делать уроки, но Римма не могла позволить себе злоупотреблять этими визитами. У Риммы не было особо подружек, тем более с детьми возраста её сына. И видеть, как общаются родители с трёхлетними детьми, кроме как в раздевалке в садике, возможности тоже особо не было. Поэтому их с сыном общение было по взрослому деловитым, а обсуждения событий их жизни даже немного суховатым и излишне немногословным. Краткость – сестра таланта.

И поэтому то, что казалось Риме обычным общением с сыном, для человека, сведущего в данной теме, показалось бы, мягко говоря странным. Это больше напоминало общение подружек по общежитию, иногда с весёлым щебетанием и смехом, но по большей части связанное с бытом и планами на ближайшие дни. То, что удивило бы многих родителей, ей казалось нормальным, но, как говорится, у каждого предела свой порог.

И наступил день, когда пришла очередь удивится и ей.

Это был первый по-настоящему весенний вечер. Впереди были выходные, все дела были заранее сделаны и, возвращаясь с садика с сыном, можно было никуда особо не торопится.

Они прошли мимо скамейки с вездесущими пенсионерками и подошли к своему подъезду.

Жили они в добротной двухэтажке, построенной военнопленными немцами, когда на окраине города закладывали промзону. Дом изначально планировался для начальства и руководителей, но потом те предпочли в большинстве своём всё-таки перебраться в центр. И квартиры стали иногда перепадать обычным советским гражданам. Как в их число попала наша героиня, она и сама понять не могла. Но факт оставался фактом, они жили в просторной однушке с высокими потолками и с толстенными перекрытиями, в то время как люди в округе жили в деревянных, похожих на бараки, двуэтажках, с удобствами на улице, и в появившихся в шестидесятых «хрущёвках».

В народе их дом называли «сталинкой», хотя он таковым не являлся. Поскольку достроен был уже после смерти вождя. Вездесущий алкаш Володя, из соседней «деревяшки», но вечно отирающийся у их дома, изредка попадая в одну из квартир «сталинки», неизменно произносил сакраментальную, как ему самому казалось, фразу.

– Вот же ж, ёшь. Немцы! Из говна и палок строили, а качество соблюли. Ничего не скажешь, нация! – и при этом деланно чесал затылок.

Так вот, стоя у подъезда этого самого дома из палок и не только, Римма наступила на первую ступеньку крыльца и сказала:

– Ещё три шажка, и мы дома!

– Сегодня четыреста тридцать восемь. – Старательно выговаривая цифры сказал Веня.

– Тебе сегодня сказали такое большое число, и ты запомнил? -улыбнувшись сказала мама. – Ты у меня такой молодец, совсем взрослый!

– Нет, сегодня от садика мы дошли за четыреста тридцать восемь шагов. Ещё три до двери в подъезд, потом четыре до лестницы, потом восемь ступенек и ещё три до нашей двери.

Римма, поднявшись было на одной ноге на ступеньку, застыла и, постояв так с пару секунд, спустилась обратно с крыльца, встав рядом с сыном. Тщательно обдумав свой вопрос, она склонилась к сыну и спросила:

– Милый, это Вера тебя подговорила? Это шутка такая? Когда ты смог научится так считать?

– Вера как-то учила у нас свои уроки и рассказала, как из единиц складываются десятки, а потом из них сотни, а из сотен тысячи. Но она не подговаривала меня шутить. Мне нравится считать. Я каждый день считаю. Вчера было четыреста пятьдесят семь шагов, но мы обходили большую лужу, там на углу дома. А позавчера, вообще, четыреста восемьдесят шагов. Ты подумала, что мы забыли мои варежки в саду, и мы стали возвращаться, но потом ты вспомнила, что засунула их мне в карман. А за день до…

Римма с трудом припомнила события последних дней и да, лужа вроде была, а потом её видимо разогнал метлой дворник, и варежки эти у неё совсем выпали из памяти на днях, чуть было не вернулись в сад. Вот бы было неудобно.

– Погоди. Ну, ладно ты считаешь, но запомнить… А, что ещё ты считал?

– Ну, разное. Забор, деревья, окна в нашем доме. Всё, что мы встречаем по дороге.

– Когда мы шли вдоль забора сегодня, ты мне рассказывал про занятия по рисованию. Ты точно не смотрел на забор и уж точно не считал его.

– В нём девять, как это… частей.

– Секций. – Автоматически поправила его мама.

– Да, наверно. Кроме того – ворота. А всего использовано сто восемьдесят три железных палки.

– Поперечин. – Снова вмешалась мама.

– Я не знал, как их назвать. Они так называются?

– Ладно, не важно. Допустим их действительно сто… Сколько там их ты сказал. Но когда ты успел их посчитать? Ты же должен на них был смотреть, а мы разговаривали, и ты смотрел только на меня. Или ты ещё и видишь затылком?

В голосе мамы была и растерянность, и озадаченность, и насторожённость. Где-то в глубине она всё ещё думала, что это какая-то дурацкая шутка. Надеялась. Это был какой-то бред…

Она помнила, как её бабушка Элеонора рассказывала, что в их роду было много талантливых людей. Как, например, её дед, прапрадед Риммы, приехал со своей молодой женой от недовольных родственников, из Германии к царскому двору России, и служили там верой и правдой.

Но с началом двадцатого века всё переменилось. Начались неспокойные времена. Сначала немцы стали вдруг не самыми желанными друзьями, потом богатые, а потом и просто талантливые люди или те, кто хоть немного не вписывался в общий строй. А потом и её мужа, Римминого деда кинули в лагерь.

Ещё бабушка сетовала на то, что её сын связался с простолюдинкой, крестьянкой и оттого в Римме уже не было той остроты ума, что была присуща настоящим Валькерам. На дворе был уже период хрущёвской оттепели и за беседы о лагерях уже не преследовали, но всё равно, внучка врага народа старалась всегда сменить тему.