— Я как-то спрашивал Ямагути-куна. Он сказал, что по программе Таро успевает не хуже других.

— Отметки еще ни о чем не говорят. Дело совсем не в этом. Таро-кун не может рисовать. Вернее, у него совершенно нет тем для рисунков.

Заложив ногу за ногу и облокотившись на ручку дивана, господин Ота некоторое время с принужденной улыбкой почесывал голову. Вдруг он хлопнул себя по лбу, словно его осенило.

— В меня пошел! Сказать по правде — тут доля моей вины. Я ведь никогда не умел рисовать, да и не любил. Только и думал, как бы удрать с урока рисования. А теперь у меня фирма красок. Вот ирония судьбы, не правда ли?

Тут он громко, прерывисто рассмеялся, в горле у него забулькало, заклокотало. Вспомнил, должно быть, что-то свое и развеселился. Потом сказал:

— Конечно, мне неудобно говорить вам такие вещи, но ведь в университет можно попасть и не умея рисовать. Верно?

Я слушал его в пол-уха. Меня тоже разбирал смех, и, чтобы не расхохотаться, я потянулся за бутылкой. Ну вот, господин Ота, наконец-то вы имели неосторожность признаться во лжи! В вашем крепостном валу образовалась брешь. Заметив, что я улыбаюсь, он с довольным видом развалился на диване. Достал сигару, с наслаждением понюхал ее, потом закурил. Нет, больше ему не провести меня. Я его раскусил. Передо мной просто-напросто торгаш. Напористый и ловкий. Сумел же он обработать датского посла и министра просвещения! Теперь вот решил использовать в своих целях всех школьников и учителей рисования в стране. А его собственный сын мучается — не в силах сделать самого простенького рисунка. Господин Ота понятия не имеет о физиологии детской живописи. Для него это только вопрос сноровки. Все его нападки на нынешнюю систему образования, не заботящуюся о формировании личности, — пустые слова. Сам-то он озабочен лишь тем, чтобы сын его в положенное время получил университетский диплом. Остальное ему безразлично.

В меня снова вошла мертвящая тишина особняка. До чего этот дом похож на самого Таро! Красивая, аккуратная пустота без пятнышка и пылинки. Пустота разделена на комнаты, и в них, словно в клетках, живут люди. Им нет никакого дела друг до друга. Бури никогда не сотрясают этих стен. Ни вздох, ни живой человеческий голос не нарушают тишины. Даже сам хозяин живет в своих покоях, словно квартирант.

— Разрешите задать вам один вопрос…

Не выпуская изо рта сигары, господин Ота кивнул.

— Ваша супруга, кажется, сама выбирает друзей для Таро-куна?

— Очень может быть. Она воспитательница весьма строгая. — Господин Ота пристально взгля нул на меня. — Однако вы хорошо осведомлены…

— Таро-кун рисует только кукол. Потому что играет только с соседской девочкой. Ни на одном из его рисунков нет человека. Он ни разу не нарисовал ни папу, ни маму. По-моему, ему просто не хочется их рисовать.

Господин Ота почуял, что в тоне моем что-то изменилось. Он даже вынул сигару изо рта.

— Интересно знать: почему?

— Не могу вам сказать. Ведь я не слишком близко знаком с вашей семьей. Мне ясно одно — Таро-кун очень одинок. И потому не может рисовать. Дело тут вовсе не в недостатке способностей. Если так будет и дальше, я все равно ничему не смогу его научить, сколько бы ни старался.

Господин Ота молча дымил сигарой. Атмосфера в кабинете сгустилась. Каждой клеточкой тела я ощущал ее давящую тяжесть.

— Впечатление такое, что сами вы не уделяете сыну никакого внимания, а ваша супруга, наоборот, чрезмерно его опекает. Ведь это жестоко — заставлять ребенка заниматься с репетитором, учиться музыке, да еще и рисованию.

Господин Ота приподнялся, протянул было руку к звонку, но, видимо, передумал и только прищелкнул языком. «— А, все равно, тут ничего не поделаешь», — как бы говорило его лицо. Мне показалось, что в кабинете стало темнее. Господин Ота ненадолго задумался, потом, словно отгоняя неприятные мысли, энергично тряхнул головой. Глаза его смотрели безмятежно, на лице играла уверенная улыбка богача. И я понял — слова мои нисколько его не ранили.

— Мне хотелось бы что-нибудь преподнести вам в знак благодарности.

Я взглянул на него с удивлением.

— Разумеется, после выставки мы передадим вам рисунки. Это само собой. Но, мне кажется, этого мало. Неудобно все-таки забирать вашу идею даром.

— С меня достаточно красок и рисовальной бумаги.

Резко, едва не опрокинув кресло, я встал — не дождался даже, пока поднимется господин Ота, — и вышел в коридор. Здесь было чисто, светло, бледно-кремовые стены сияли улыбкой, излучали покой, но безмолвие подавляло, — казалось, идешь по больнице или по дну аквариума. Я чувствовал — где-то здесь, за стеной, скорчилось под одеялом хрупкое детское тело.

Я направился к вокзалу, решил — выпью водки в ларьке, а потом уж пойду домой. Наступила ночь. Все привокзальные магазины давно закрылись. В окнах домов не было света. На пустынной площади два молодых железнодорожника играли в мяч. Днем, наверное, некогда — работают. Они вглядывались в темноту, подавали голос и на голос бросали мяч. Мелькая смутной тенью, он неуверенно перелетал от одного к другому.

Я выпил две чашки картофельной водки и снова

вышел на площадь. Железнодорожников уже не было. Только что подошла электричка. Шурша шинами, поскрипывая тормозами, на площадь со всех сторон выскакивали такси, — подобрать ночных пассажиров; официантов, девушек из дансингов. Я миновал контроль и сверил часы. Пахло пылью и бензином, но когда я проходил мимо женщины, садившейся в такси, на меня повеяло пряным запахом духов и вина. Она села в машину, прижалась лбом к стеклу и стала смотреть на улицу. Лицо ее было бледно, влажные глаза лихорадочно блестели. Кто ее провожал? Я проследил за ее взглядом. Стояла глубокая ночь. Ни человека, ни тени. Я поспешил к ней, но тут раздался визгливый гудок, и машина с госпожой Ота ринулась в темноту.

III

С того дня, как мы с Таро побывали на речке, между нами пролегла узенькая, едва заметная тропка. Приходя в студию, мальчик сразу садился рядом со мной, прижимался ко мне плечом и внимательно наблюдал за моими руками, растиравшими гуашь. Я беден и не могу покупать ребятам дорогие краски. Убедившись, что гуашь моего собственного производства мало чем отличается от фабричной, я стал приготовлять ее каждый день: смешиваю клей, льняное масло и краски в порошке. А иногда делаю сам даже масляную краску и натягиваю холст на подрамник на случай, если кто-нибудь из ребят постарше захочет пописать маслом. Обычно я сажусь на пол, рассаживаю детей вокруг и, орудуя шпателем, что-нибудь им рассказываю.

Таро всегда внимательно слушал мои рассказы о животных и чудаках. В самых интересных местах он закидывал голову и тихонько смеялся. Всем своим существом я ощущал его теплое дыхание, вырывавшееся из красиво очерченных ноздрей. Молочно-белые, чуть прозрачные у краев, зубы его влажно поблескивали. Много раз мы с ним вспоминали улизнувшего карпа.

В воде все кажется больше, чем на самом деле. Но этот и вправду был великан. Иначе водоросли не раскачивались бы так сильно. Должно быть, он хозяин пруда. Когда я умолкал, в ясных глазах Таро появлялось мечтательное выражение. Я знал, — он видит сейчас огромную рыбину, уходящую в чащу водорослей. Я и сам это видел, наблюдая, как меняются глаза Таро во время моего рассказа — то загораются, то мрачнеют. Ведь он дал мне ключ от потайной двери. В мою студию ходит около двадцати детей. И каждый дарит мне присущие только ему слова и выражения. Дарит образы, порожденные его фантазией. И только расшифровав эту тайнопись самым тщательным образом, можно проникнуть в их внутренний мир. А ведь у каждого ребенка свой шифр. С чужим шифром лучше и не суйся. У мальчика, который управлял королевством игрушек, я иногда спрашивал о соотношении сил в кабинете министров.

— Кто у них теперь главный? Енот?

— Не, слон.

— А что же енот? Вышел в отставку?

— Да, в последнее время он что-то не очень был в чести. Упал с лестницы, переломал себе кости.