С Таро мне приходилось трудно еще и потому, что я совершенно не знал, как он живет. Я понятия не имел, как проходят его дни в красивом особняке за ажурной чугунной оградой. Впрочем, кое-что мне было известно, — госпожа Ота с помощью репетитора и учителя музыки усердно муштрует Таро, строго следит за его поведением и манерами. А вот как относится в этому сам Таро, я не знал. У меня пока не было возможности заглянуть ему в душу. Он почти все время молчал, а по лицу его ничего нельзя было прочесть — не то что у других детей. После того как он наотрез отказался обмакнуть палец в краску, я собрал вокруг себя ребятишек, посадил его между ними и стал им рассказывать сказку. Таро слушал внимательно, глаза его светились умом, но сказка моя его не расшевелила. Едва я кончил, дети схватили кисточки, краски, бумагу и разбрелись по всей студии. А Таро так и остался сидеть неподвижно.

Несколько раз я качал его на качелях, но ничего не добился. Когда качели взлетали, он вцеплялся в веревки с такою силой, что белели суставы пальцев, но упорно молчал. Ни разу не вскрикнул, не засмеялся. А когда я спускал этого пай-мальчика на землю, руки у него всякий раз бывали холодные и мокрые, словно брюхо лягушки. И мне становилось стыдно за свою толстокожесть и грубость: ведь он не испытывал ровным счетом ничего — кроме страха. В общем, мне стало ясно одно: под этой холеной чистенькой оболочкой — девственная почва. А как подступиться к мальчику — неизвестно. Придется побродить вокруг да около, пока он каким-нибудь невзначай брошенным словом сам не укажет мне лазейки. Но только он может прошептать это слово так тихо, что, пожалуй, и не расслышишь. Так что надо все время быть начеку.

В моей студии — двадцать учеников. Есть среди них один мальчуган со странной особенностью: что бы он ни рисовал, на бумаге непременно должно появиться ровно столько предметов или людей, сколько он видел в каком-то конкретном случае. Иначе он места себе не находит. Вот, скажем, мальчик помнит: их школа ходила в туристский поход, в нем участвовало пятьдесят три человека. Он специально пересчитывал их по пальцам, а потом втискивал в свой рисунок ровно столько же взбирающихся на гору фигурок. В таких случаях мне приходилось склеивать бумагу и делать для него лист в полтора-два метра длиной.

Как-то раз этот мальчик вместе со старшим бра-том ловил речных крабов. На следующий день, еще шальной от солнца, песка и воды, он попросил у меня бумагу. В его круглой, как репка, головенке теснились и шевелили клешнями ровно двадцать семь крабов.

— Дядя, мы двадцать семь крабов поймали, целых двадцать семь!

Получив бумагу, он отправился на свое излюбленное место, в самый уголок студии, сел на пол и, шмыгая носом, принялся рисовать. Нарисовав одного краба, он облегченно вздохнул и стал рассказывать сидящим поблизости ребятишкам, как этот краб пытался удрать, когда его вытащили из норы, и чем он отличался от всех остальных.

— А рука у меня вон докуда в нору ушла! — сказал он с азартом и постукал себя по плечу. Потом кончиком карандаша выскреб из-под ногтя засохшую тину и показал всем. Его обступили. Ребята, перебивая друг друга, торопливо выкладывали все, что знали про крабов. В студии стало очень шумно.

Вдруг Таро, одиноко сидевший в другом углу и с тоской теребивший кисточку, тихонько поднялся. Подошел к ребятам, встал на цыпочки и через их головы взглянул на рисунок. Посмотрел-посмотрел и отошел. Должно быть, ему снова стало неинтересно. Он вернулся на свое обычное место. Такой же, как всегда, — застенчивый, безразличный. Но когда он проходил мимо меня, я расслышал едва уловимое бормотанье:

— На сушеного кальмара надо было брать…

Вот оно, наконец-то! Я понял — мне брошен крошечный ключик от потайной двери.

Оставив бутылку с гуашью, я подошел к Таро и сел рядом с ним, скрестив ноги.

— Послушай-ка, разве речной краб ловится на сушеного кальмара?

Вопрос был неожиданный. Таро, застигнутый врасплох, смутился и нахохлился. Я закурил сигарету, затянулся.

— На червяка мне приходилось брать, но на сушеного кальмара — первый раз слышу! — Я удивленно покачал головой.

Мальчик успокоился, опустил плечи. Задумчиво постучал кисточкой по бумаге, потом поднял глаза и уверенно сказал:

— Да, на сушеного кальмара! Правда, на червяка тоже здорово. Но если на кальмара, не надо наживку менять. Лови на одну наживку, сколько хочешь.

— Ну да! На одну наживку?!

— Угу.

— Чудеса. — Я вынул сигарету изо рта. — Сушеный кальмар… Ведь кальмар в море живет. Что ж это получается — речная тварь пожирает морскую?

Я тут же спохватился — как бы не перегнуть палку. Ведь раковина может захлопнуться. Я хотел было встать и отойти, чтобы потом начать все сначала, но Таро повернулся ко мне всем телом.

— Речной краб, — он спешил и захлебывался, словно боясь, что его перебьют, — речной краб любит запах сушеного кальмара. Честное слово! Я знаю! Я сам ловил! Раньше, в деревне.

В светло-карих глазах Таро вспыхнула откровенная обида — как это я ему не верю? И мне показалось, я слышу скрип поворачиваемого в замке ключа. Значит, ключ подошел!

Ни госпожа Ота, ни Ямагути ни разу не говорили мне, что Таро прежде жил в деревне. Правда, я знал, что госпожа Ота ему не родная мать, но почему-то думал, что вырос он в столице. Стало быть, целину только потом залили асфальтом, и там, в темноте, тихонько шелестят тоненькие зеленые травинки, дремлют прозрачные озера. Надо только впустить туда солнце!

Странно все-таки: почему мне никто не сказал, что мальчик вырос в деревне? Для чего такая таинственность? Предположить, что нынешняя госпожа Ота сама из деревни, было бы просто нелепо. Я уселся поудобней, и мы разговорились. Речь шла только о крабах.

И вот на следующий день, впервые в моей педагогической практике, я ради одного ученика пожертвовал интересами остальных. Был понедельник — у его репетитора и учителя музыки выходной. Я решил пойти с Таро на речку. Сказал ученикам, что у меня дела, и после полудня распустил их. А сам отправился в особняк господина Ота. Накануне мальчик говорил со мной только о крабах, а о матери упомянул вскользь — это она давала ему сушеных кальмаров. Мне показалось, что Таро очень не хочется вспоминать те времена. Поэтому я и не стал ни о чем расспрашивать госпожу Ота. Просто сказал, что собираюсь взять Таро на прогулку — пусть попишет этюды. Она очень обрадовалась:

— Вы знаете, он у нас единственный; должно быть, поэтому такой нелюдим. Нет у него ни одного товарища. Только с соседской девочкой и играет.

Я дожидался Таро в гостиной — он еще не пришел из школы.

Госпожа Ота собрала краски, принесла роскошный этюдник: все продукция фирмы Ота. Сквозь стеклянную стену в гостиную било яркое солнце, на молодой женщине был облегающий шерстяной костюм лимонного цвета, и когда она сновала по комнате, под тонкой тканью непроизвольно возникали и исчезали очертания ее стройного тела.

Наконец Таро вернулся. Увидев меня, он смутился и покраснел. Потом, выслушав мачеху, молча снял ранец и закрепил за спиной этюдник, — видно было, что он подчиняется ей беспрекословно. Госпожа Ота предложила мне взять машину, но я отказался. Уже у дверей я заметил, что Таро — в светлых брюках и новеньких спортивных туфлях.

— Как бы он не испачкался, — сказал я.

Госпожа Ота вежливо улыбнулась:

— Когда он с вами, сэнсэй, это не страшно. Пусть испачкается.

Какое глубокое безразличие было в ее спокойном, учтивом тоне! Холодок его преследовал меня всю дорогу, до самой реки.

…Мы сели в электричку и сошли на следующей станции. Дамба была совсем рядом. Стараясь идти со мной в ногу, Таро почти бежал. Этюдник то и дело стукал его по спине.

Речная долина, полная той особенной тишины, какая бывает только по понедельникам, купалась в лучах послеполуденного солнца. Поблескивала вода. Шелестел камыш. Вокруг — ни души. Лишь вдоль того берега скользила рыбацкая лодчонка, лавируя между вбитыми в дно кольями. Она поднималась вверх по течению, но время от времени останавливалась. Тогда на фоне огромно го неба появлялась человеческая фигурка, рыбак выдергивал колья и снова забивал их. Я взял Таро за руку, и мы спустились вниз с поросшей травой дамбы.