— Удача в дурных делах — защита моей спины. Ее не берет ни стрела, ни яд.

— Фудзиути, рассчитывая на раздор между вами и Юмимаро, замыслил поединок, в котором погибли бы оба соперника. Вы уцелели, и его планы расстроились. Но и сейчас он строит козни и не оставит своих намерений.

— Чего же достигнет этот негодяй, погубив меня?

— Фудзиути метит на должность наместника.

— Должность?

— Он замышляет получить это место после вашей смерти.

— Так это звание для меня ничего не значит. Будь у меня желание — все соседние провинции были бы у меня под пятой. Впрочем, меня интересует другое. Но если бы я погиб, этот негодяй Фудзиути не смог бы стать наместником — на эту должность назначают по указу из столицы.

— Так Фудзиути вчера ночью тайно отрядил верного слугу в столицу с секретным поручением. Он должен подать жалобу и оклеветать вас, выставив сумасшедшим. Более того, этот тип намеревается стать мужем Уцуро-химэ, чтобы занять должность наместника.

— Неужто и этот ублюдок снюхался с ней?

— Нет, в замке он единственный, кто не побывал еще в ее опочивальне. Дело в том, что Фудзиути родился обделенным природой. Уд у него до смешного маленький, да еще упрятан под кожицу так, что ему, бедняге, и не подняться. Фудзиути стыдится своего естества и вряд ли осмелится кому-нибудь его показать. И уж тем более Уцуро-химэ, — разве ей угодишь с такой крохотной кисточкой! Да Фудзиути и не из тех, кто в момент, когда будет решаться его судьба, пойдет и силой овладеет беззащитной во сне госпожой.

— Ну, ладно! Разговор ведь не о должности и Уцуро-химэ. Таким ничтожеством, как Фудзиути, я не стану осквернять свою стрелу, но чтобы отрубить ему голову и выставить ее на площади, не надо много времени. Сегодня же вынесем приговор. Я больше не могу проводить здесь время попусту. Есть у меня одно дело…

Мунэёри пил не хмелея и почти не слушал Тикусу. Мыслями он был не с ней. Блестящими от нетерпения глазами вглядывался он в ему одному ведомую даль.

— Как вы себя чувствуете, господин?

Мунэёри, бросив чарку, резко поднялся.

— Вершина скалистой горы зовет меня. И я должен позвать ее. Как окликнуть вершину?

Тикуса, припав к его ногам, сказала:

— Господин! Ведь это безумие. Успокойтесь, прошу вас.

— Молчи! И тело, и душа мои спокойны. Сердце подсказывает мне, что я должен пойти на вершину.

— Зачем?

— Слышала ли ты о человеке по имени Хэйта, который живет там?

— Да, — ответила Тикуса, и по лицу ее пробежала тень.

— Я должен посоветоваться по одному важному делу с Хэйтой.

— Вы, наверно, собираетесь поговорить с ним об исходе поединка с Фудзиути? Я, по правде говоря, затаила обиду на господина Хэйту.

— Что за обида?

— Как-то раз, когда господин Хэйта был в деревне у подножия горы, я решила обмануть его, обернулась изящной столичной дамой и под покровом ночи прокралась в деревню. Но он догадался, повалил меня наземь и больно высек веткой персикового дерева. Натерпелась я стыда. Для лисы — нет, для женщины — нет большей обиды! Так в чем же наместник рассчитывает на господина Хэйту?

— Хэйта — это ведь я.

— Что?

— И я, и не я. Здесь — я. А на вершине скалистой горы — совершенно чужой человек, незнакомец. Так вот он — почти что я, хоть и далеко от меня. И я должен, не медля ни минуты, подняться на вершину. Иначе мне нет житья в этом мире. Мои стрелы уже парят там, вдали. А я теряю здесь время. Ну, пойдем! Пойдем со мной!

Тикуса грустно покачала головой.

— Мне очень хочется сопровождать вас, но это невозможно.

— Почему?

— На той вершине есть фигура будды, ее изваял господин Хэйта. В этом человеке соединены добродетель будды и священный дух скалистой горы. И если на гору пойдет существо, обладающее колдовскими чарами, то не успеет дойти до вершины, как рассыплется в прах.

— Да что ты!

Подумав немного, Тикуса решительно поднялась.

— Я кое-что придумала. Если господин не будет выпускать меня из рук, я, пожалуй, смогу приблизиться к вершине.

— Это как же?

— Я обернусь луком и, прильнув к вам, поднимусь на гору.

— А ты искусно обернешься?

Тикуса мигом исчезла, и на ее месте Мунэёри увидел тугой лук. С первого взгляда было ясно, что он заколдованный. Но когда он взял его в руки, колдовство унялось, и в луке появилась такая мощь, что хоть по луне стреляй.

IX

Взяв лук, Мунэёри оседлал коня и в одиночестве выехал из дворца. Не сказав никому ни слова и никем не замеченный. Когда Мунэёри спешился у подножия горы, солнце уже перевалило за полдень. Горную тропу размыл моросящий дождь, но лук указывал путь, и Мунэёри неожиданно быстро продвигался по крутой дороге. К заходу он добрался до вершины. Деревню затянула дымка вечернего тумана. Но хижину Хэйты он распознал сразу — по слабому свету, сочившемуся из дверной щели.

Подойдя к двери, Мунэёри заглянул в щелку и увидел сидящего у огня Хэйту, который тихо, нараспев, читал свиток, похожий на сутру.

— Кто там? — окликнул он Мунэёри из-за двери.

— Это я, наместник.

Открыв незапертую дверь, Мунэёри было вошел.

— Зачем ты пришел? Я же сказал, чтобы ты здесь больше не появлялся.

— Тогда ночью ты оказал мне теплый прием. И я не успокоюсь, пока не отплачу тебе тем же. Я принес редкую в ваших горах вяленую рыбу и сакэ. Я уйду до рассвета. Только отдохну немного.

Мунэёри решительно вошел в хижину. Хэйте не оставалось ничего другого, как впустить наместника. Оба безмолвно уселись у огня и разлили сакэ.

Хэйта пристально вглядывался в лицо Мунэёри.

— Господин, а ведь тебя околдовал злой дух.

— С чего ты взял?

— У меня в глазах порчи нет. Я же вижу, что ты пришел со злым умыслом.

— Да?

— Это видно даже по тому, как ты говоришь. Если есть, что сказать мне, выкладывай.

— Ладно. Слушай!

Мунэёри устроился поудобнее напротив Хэйты.

— На той скале высечены будды. Их много, — которая из этих фигур сделана твоей рукой? Если ее не видно из хижины, объясни хоть ее расположение. Прошлый раз я слышал, что она на утесе, но, верно, есть какой-нибудь отличительный знак. Объясни.

— И что, если я скажу?

— Выстрелю.

— Как выстрелишь?

— Не увиливай! Молчишь? Тогда стреляю сразу!

Хэйта молчал и не сводил глаз с огня.

— Трусишь? Испугался моего лука?

В ответ раздался пренебрежительный голос.

— Вот еще! Будда прямо над этой деревней. Если упрямец решит стрелять, может пускать стрелу на все четыре стороны — она все равно к нему вернется.

— Да нет! Я не про того будду, который царит всюду. Я — про того, что ты высек своими руками. Тот будда несет на своей спине всю гору, и невозможно стрелять с противоположной стороны горы. Поэтому я и поднялся сюда. Назови примету!

— Неужели рука поднимется?

Печаль в лице Хэйты только распаляла Мунэёри.

— А хочешь, на спор выстрелю? Скажешь тогда?

— Я не ставлю на карту будду, которого высек своими руками.

— Зато я ставлю — лук со стрелами.

Хэйта опять замолк. Мунэёри теснее придвинулся к нему:

— Не скажешь?

— Так ведь погибнешь ты, господин!

— Говори!

И тут глаза у Хэйты загадочно сверкнули. Мунэёри даже вздрогнул, так режуще-остр был их блеск.

— Хорошо. Скажу. Тремя утесами высится скала. Третий, верхний утес увит цветами, у него самые красивые очертания. Сейчас восходит луна шестнадцатой ночи, и там, где небо сливается с ущельем, хорошо виден этот утес. Там и высек я изображение будды. И в него вселился будда, покровитель неба над нашей деревней. Стало быть, господин наместник собирается в него стрелять? Несчастный! Здесь, где буйно растет трава забвения, я один. И никто не увидит, что станет с наместником. Запомни это. А теперь ступай!

Мунэёри в гневе вскочил.

— Ты увидишь!

Голос потонул в лунном сиянье, льющемся в растворенную дверь.

X

Под вечер во дворце, в спальне Уцуро-химэ, слышался торжествующий голос Фудзиути: