О-Рин встала на циновку, сложила ладони перед грудью, локти отвела в стороны и устремила взгляд в землю. Вместо оби она была подпоясана тонким шнурком. Тацухэй посмотрел на каменное лицо О-Рин и заметил, что выражение его изменилось: на нем появилась тень смерти.
О-Рин схватила Тацухэя за руку и повернула его в сторону, откуда они пришли. Тацухэю стало жарко. Он весь покрылся липким потом, словно влез в бочку с горячей водой. Над головой его струился пар.
О-Рин крепко пожала руку Тацухэя и легонько подтолкнула его в спину.
Тацухэй поплелся вниз. Он шел, не оглядываясь назад, как и полагалось уходить с горы Нараяма.
Прошел шагов десять. Пустые носилки торчали за его спиной. По щекам катились большие, как горошины, слезы. Он спускался с горы, шатаясь, как пьяный. Споткнулся о труп, упал. Рука его коснулась головы трупа. Мясо с лица отвалилось, виднелись серые кости. Поднимаясь, Тацухэй заметил на шее мертвеца тонкий шнурок и потупился.
«— Я бы не решился, — подумал он. Когда он спустился почти до середины пути, перед глазами засверкало что-то белое. Он остановился. Между деревьями кружились белые крупинки. Это был снег».
Тацухэй закричал и стал смотреть на снег.
Пушистые хлопья, кружась, летели к земле. Все было так, как предсказала О-Рин. Она все время твердила:
«— Когда и уйду, обязательно пойдет снег».
Тацухэй резко повернулся и стал взбираться обратно на гору. Он и думать забыл о клятвах. Он хотел сказать О-Рин о том, что выпал снег. Просто взять и поговорить с ней о том, что выпал снег. Хотя бы тремя словами перемолвиться.
«— Снег-то и вправду пошел!»
Он карабкался по запретной дороге наверх, как обезьяна.
Когда он добрался до скалы, под которой сидела О-Рин, кругом было белым-бело. Тацухэй быстро поднял глаза на О-Рин, притулившуюся к скале. Мало того что он вернулся и тем самым нарушил обет не оглядываться назад, он еще собирался заговорить с матерью: нарушить обет молчания. Это было все равно, что преступление. Но ему хотелось сказать О-Рин, что снег и вправду пошел, как она ожидала. Сказать только эти слова и уйти.
Тацухэй осторожно высунулся из-за скалы. О-Рин сидела прямо перед ним. Голова и спина ее были покрыты циновкой. На волосах надо лбом, на груди и коленях лежал снег. Она бормотала молитву, уставившись в одну точку, как Белая лисица.
— Мать! А снег-то и вправду пошел! — громко сказал Тацухэй.
О-Рин тихо подняла руку и махнула ему, словно говорила: «— Уходи! Уходи!»
— Мать! А тебе не холодно?
О-Рин покачала головой. Тут Тацухэй заметил, что поблизости нет ни одной вороны.
«— Может, улетели в деревню, ведь снег пошел, или забрались в гнезда, — подумал он. — Хорошо, что начался снегопад. Лучше сидеть под снегом, чем на холодном ветру. Так и заснет, наверно».
— Мать! Ты счастливая, раз снег пошел, — сказал Тацухэй и добавил из песни:
Пошла в горы — Выпал снег.
О-Рин кивнула и махнула в ту сторону, откуда доносился голос Тацухэя: велела ему уходить.
— Мать! А снег-то и вправду пошел, — еще раз крикнул Тацухэй и поскакал с горы, как заяц. Он мчался вниз что было сил, — боялся, как бы кто-нибудь не заметил, что он нарушил обет. Так он добежал до скалы, нависшей над Нанатани, и увидел внизу, в снегопаде, сына Деньги, который снимал с себя носилки. На носилках сидел Мата. Он был связан толстой веревкой, как преступник.
— Ох! — невольно выдохнул Тацухэй и застыл на месте. Сын собирался сбросить отца в пропасть. Тацухэй своими глазами видел, что он собирается сбросить Мата в бездонную, как преисполняя, пропасть, окруженную со всех, со всех сторон горами!
И тут Тацухэй вспомнил слова Тэру, сказанные ему вчера ночью:
«— Неохота будет подниматься на гору, можешь вернуться от Нанатани. Так вот о чем он говорил! подумал Тацухэй».
Вчера ночью Мата сбежал, а сегодня его приволокли сюда туго связанным, свалили, будто неживого уже, будто куль картошки, и хотели теперь спихнуть в пропасть. Однако веревка, видно, немного ослабела. Мата просунул между нею пальцы и крепко уцепился за воротник сына. Тот пытался оторвать его пальцы, но Мата пальцами другой руки ухватился за его плечо. Ноги Мата повисли над пропастью. Мата и его сын молча боролись на глазах у Тацухэя, — будто забавлялись. Наконец сын поднял ногу и пнул отца в живот. Мата полетел головой в пропасть, раза два перевернулся и покатился боком с крутого откоса вниз.
Тацухэй наклонился над пропастью, и тут со дна ее, словно смерч, словно черная туча, вскипела большая стая ворон.
Тацухэй съежился от ужаса. Чудовищные птицы, галдя, кружились высоко над его головой.
«— Где-то в пропасти их гнезда. Они туда забрались, когда пошел снег, и теперь вылетели. Наверно, Мата упал прямо на них».
Покружившись, вороны стали понемногу спускаться в пропасть.
«— Добычу почуяли! — содрогнулся Тацухэй. — Наверно, сразу умер, как упал».
Он взглянул, где сын Мата. Тот мчался вниз с пустыми носилками за спиной, будто летел по воздуху. Видно, и ему стало жутко, когда увидел ворон.
«— Такой не поставит сакэ на прощание, — понял Тацухэй, провожая взглядом пригнувшегося по-волчьи старшого сына Мата».
Снег падал пушистыми, как цветы пиона, хлопьями. Когда Тацухэй добрался до деревни, солнце уже село и было темно.
«— Младшая, наверно, скучать будет без бабушки», — подумал Тацухэй. — Обязательно спросит: «— А когда бабушка придет? — И опечалился: что же отвечать?»
Он подошел к дому и, не заходя, заглянул в дверь. Младший сын забавлял девочку, напевая ей песню:
Бросим бабушку
В горах.
Ночью приползет к нам
Краб.
Дети говорили о бабушке, пока его не было. Уже знают, подумал он. Они монотонно повторяли все одну и ту же песню — песню о крабе.
Станет плакать у дверей,
Не откроем дверь.
То не краб, то птица плачет
Меж ветвей.
В давние времена стариков бросали в горах прямо за деревней. Однажды какая-то старуха приползла ночью обратно. «— Ну вот, приползла, будто краб», — загалдели домашние, плотно задвинули дверь и не впустили ее, а маленький ребенок подумал, что это и вправду краб приполз. Старуха плакала за дверью всю ночь.
— Краб плачет, — сказал ребенок.
— То не краб, то птица плачет, — успокоили его взрослые. Обманули: все равно, мол, не поймет…
Тацухэй стоял на пороге и слушал песню про краба. Раз поют все одну и ту же песню, подумал он, значит, знают, что бабушка не вернется, и на душе у него стало легче. Он сбросил носилки и стряхнул с себя снег. Хотел отодвинуть дверь, а из кладовки вышла Мацу. Ее большой живот был подпоясан узким полосатым оби, который был вчера на О-Рин. А в кладовке сидел, скрестив ноги, Кэсакити в бабушкином ватном кимоно, накинутом на плечи. Это кимоно О-Рин аккуратно сложила вчера ночью. Рядом с Кэсакити стояла чаша — наверно, допивал остатки поминального сакэ. Вытаращив мутные пьяные глаза, наклонив голову набок, он твердил с радостным изумлением:
«— Вот повезло! Снег пошел. Вот повезло бабке! Снег-то и вправду пошел».
Тацухэй поискал глазами Тама, но ее нигде не
было. Он глубоко вздохнул. Если О-Рин еще жива там, под скалой, она, сидя под снегом, вспоминает, наверно, песню про ватное кимоно:
«Как бы ни было холодно,
Ватное кимоно
Не могу надеть на тебя я,
Когда идешь ты на гору».
1956
Jun Ishikawa.
«Повесть о Пурпурных Астрах»
I
Наместник до страсти любил охоту. Все равно какую: соколиную охоту, охоту на кабанов, охоту на оленей… Не разбирая, счастливый день или несчастливый, кружил он по горам и долинам, завороженный ускользающей тенью птицы или зверя, и едва только почудится ему вдали что-то живое, он тут же пускался вдогон, но ни разу, ни разу не попадалась дичь на острие его стрелы, не удавалось ему добыть даже голубка, даже зайчонка. Между тем лук у наместника был превосходный: из сотни стрел, пущенных им, любая поражала самую середину мишени, но на охоте с этими стрелами творилось непонятное, они улетали в воздух, хотя наместнику казалось, что летят они прямо в цель. И вот что еще удивительно: едва избегнув стрелы, птицы и звери вдруг пропадали, и никто не мог уследить, куда уносилась птица, куда уходил зверь. А сами стрелы?! Куда они падали, на дно ли ущелья, за краем ли долины, — никто не видел. Только стоял в ушах яростный свист летящей стрелы. И неизменно в свите возникал один и тот же шепот:
