— Как сказать по-японски «Плато Сэнгокухара расположено значительно ниже уровня воды в озере…»?

Парень он беспечный и отнюдь не собирается записывать мой ответ, поэтому я сама написала ему на клочке бумаги латинскими буквами: Kogen-no hana wa mizuumino ashimoto de saku-no des, и он с самым серьезным видом несколько раз повторил эти слова вслух. Месяца два назад бой в столовой научил Роуза, что местоимение «я» по-японски произносится «тин», и он прославился на весь отель, потому что расхаживал повсюду, с важным видом твердя: «Мое величество любит суси!» Вот и теперь — когда-нибудь он вернется в Америку, в город Остин, в штате Техас, где белое солнце ослепительно сияет над огромными, в рост человека, кактусами, откроет там парикмахерскую и, выдавая себя за глубокого знатока Японии, может быть, будет учить своих клиентов фразе «Kogen-no hana wa»… К тому времени он уже несколько повзрослеет и, тщательно прижимая горячую, благоухающую одеколоном салфетку к подбородку клиента, возможно, скажет: «Это было летом тысяча девятьсот сорок восьмого года… В Японию приехала госпожа Эллен Келлер… Я был в то время молодым унтер-офицером…» и т. п.

Но расстилавшийся за окном пейзаж явственно говорил, что лето 1948 года уже подошло к концу. Здесь, на высокогорном плато, приближение осени чувствовалось заметнее, чем внизу, на равнине. Август был уже на исходе, наступала пора цветения осенних трав. Со времени прошлой экскурсии прошло всего несколько дней, но за этот недолгий срок земля на плато заметно побурела.

Когда мы вернулись в отель, там царила какая-то тревожная атмосфера. Оказалось, что Дзюн-тян и Кибэ-сан вдвоем уехали на горячие источники Кинугава и до сих пор не вернулись. Об их исчезновении сообщили в полицию. Пронесся слух — уж не покончили ли они вместе самоубийством? При этом все высказывались в том духе, что это Кибэ-сан насильно увлекла за собой Дзюн-тяна… Я была ошеломлена. Подумать только, та самая Кибэ-сан! Тот самый Дзюн-тян! Я не могла отделаться от ощущения, что обманулась в обоих.

У нас, в Бюро, позади стойки, над которой уже сгущались сумерки, одиноко, как командир, потерявший все свое войско, сидел, листая словарь, Сакагути-сан. Несмотря на унылый вид, поза и вся его выправка были, как всегда, безупречны.

На столе Дзюн-тяна лежит его заказ — новая дирижерская палочка.

— Дзюн-тян и Кибэ-сан, возможно, совершили двойное самоубийство, — не в силах оторвать взгляд от этой палочки, сказала я Роузу.

Он вытаращил глаза, но тут же пожал плечами и громко засмеялся дурацким смехом.

— Грубиян! — рассердилась я, и в то же время мне вдруг так захотелось присоединиться к его молодому смеху.

«— Капитан Диорио навряд ли понял бы меня».

И, как бы стараясь оправдаться, мысленно добавила:

«— Не потому, что он американец, а потому, что он — старый…»

1954

Haruo Umezaki.

«Про очки»

«— Попадется тебе в драке очкастый — первым делом бей по очкам! — так учил меня в школьные годы один старшеклассник. — Собьешь очки с носа — он опешит, половину силы потеряет, тут и бери его голыми руками».

В ту пору я не носил очков и не придал большого значения этому совету, но впоследствии, когда мне пришлось обзавестись ими, до меня дошел весь смысл слов того парня. И в самом деле, без очков теряешь всякую уверенность, собьют их в драке — дрожишь, как бы их не растоптали. Очки вещь недешевая! Другое дело, заранее самому снять их и положить в карман, тогда и в драку ввязаться можно. Вот почему я стараюсь спрятать очки, чуть запахнет дракой. Конечно, действуешь не так уж ловко, но зато не волнуешься за них.

Случается разбить очки и просто по собственной небрежности, вот и маешься, пока новых не приобретешь. Все, что прежде видел отчетливо, становится расплывчатым и неразличимым. До того как заведешь новые, прямо-таки страдаешь физически, всякое дело из рук валится.

Я по натуре довольно аккуратен, но в последнее время частенько разбиваю очки. Раньше такого со мной не случалось. Когда учился, разбивалась одна пара за несколько лет. А теперь? Я думаю, тут действует финансовый фактор: в годы учения поломка очков била по тощему карману — значит, надо было беречь их как следует. А теперь очки для меня не такая уж драгоценность, есть вещи куда ценнее, вот и обращаюсь с ними кое-как.

Задумаешься над тем, почему и как портятся у нас вещи, и обязательно обнаружишь экономическую подоплеку. Взять, к примеру, военное время. Люди тогда заботились о своем имуществе, берегли его. Испортится что-нибудь — на все лады чинили и латали. Однако не все на свете можно отремонтировать. Разобьются очки — попробуй почини их!

Свои единственные и любимые очки меня угораздило разбить под самый конец войны — в июле сорок пятого года. Случилось это в глухом углу префектуры Кагосима, где и в городах-то не найти оптических магазинов, а если и найдешь, то они закрыты из-за отсутствия товаров.

В то время я был на флотской службе. Очки никак не подходят к матросской форме — это я понял сразу, как попал на флот. Да и сама форма не всякому возрасту идет, парням лет двадцати с небольшим она к лицу, а наденет человек постарше — получается ни то ни се. Наденьте, например, на бравого начальника Сунаду форменку, и сколько ни распространяйтесь о его доблестях, не пойдет она ему, и все тут.

По-видимому, все дело здесь в несовместимости очков и морского обмундирования. По себе знаю, как достается от всякого молокососа чуть выше по званию только за то, что носишь очки при форме. Пока ходишь в робе, тебя не трогают, но стоит надеть форму (как говорится — первый срок) — и сразу над тобой начинают издеваться. Им, видите ли, кажется, будто очки опошляют морскую форму. Однако нельзя сказать, чтобы в той обстановке я не понимал таких людей, и, бывало, уходя в увольнение, сам не мог без отвращения смотреть на свое отражение в витринах магазинов. Наверняка близок закат императорского флота, раз пошли в ход моряки вроде меня.

Впрочем, в июле сорок пятого, когда приключилась беда с моими очками, я уже не носил матросской формы. Мы ее сдали и ходили в облегченной — тропической. Одетый в эту форму, я однажды здорово перебрал спиртного, свалился под откос и разбил очки.

Спро́сите, почему я напился? Напился я с горя. А что за горе? Пришел приказ о моем переводе. Почему же этот приказ вверг меня в уныние? Дело в том, что место службы у меня было лучше некуда. Помнится, наш большой бронированный автомобиль с антенной на крыше назывался машиной связи. Внутри находились радиоаппаратура и сейф с шифровальными таблицами. Машину обслуживали водитель, два радиста и шифровальщик. Шифровальщиком был я. С базы Танияма, находившейся в окрестностях города Кагосима, меня откомандировали на базу К., и там я вызвался быть шифровальщиком. Нам была поставлена задача — перемещаясь, поддерживать связь с группой баз. Наша машина покинула базу К., пропетляла, надрываясь, несколько часов по горным дорогам и въехала на перевал, с которого открывался вид на бухту Боноцу. Радист немедленно застучал ключом, сообщая на базу К. о нашем благополучном прибытии. Сообщал он, разумеется, шифром — для этого я и находился здесь. Телеграмма ушла в эфир. До сих пор все шло как надо, но после первой телеграммы рация забарахлила, и все старания радиста вызвать базу К. ни к чему не привели. Машина наша была, вероятно, из пробного выпуска, явно неудачного. Без радиосвязи поставленную задачу не выполнишь, и радисты из кожи лезли, пытались связаться с базой К., но эфир безмолвствовал. Сеансы связи у нас были утром и вечером, остальное время было свободным. Мне так и не пришлось заняться шифровальным делом. В общем, я дела не делал и от дела не бегал.

Приказы нам не поступали (а может, и поступали, да поди прими их), так что мы никуда больше не поехали и обосновались на перевале. Водитель — старший ефрейтор, призванный в сорокалетием возрасте, тоже остался без дела. Смастерив удочку, он каждый день спускался к морю рыбачить. Боноцу — поистине райский уголок, рыба там ловилась замечательно. Судите сами, в каких расчудесных условиях мы жили, бездельничая напропалую. Меня призвали на службу больше года назад и все это время с утра до вечера ругали, били, шпыняли. А тут вдруг наступила жизнь спокойная, словно глаз тайфуна. Такого времени, чтобы один день казался лучше другого, пожалуй, никогда больше и не будет в