Но однажды, когда с его уст, как всегда, слетела знакомая фраза, ребята дружно рассмеялись. После этого он изменил свой призыв: «— Ешьте тэмпура, ешьте тэмпура и тертую редьку не забывайте!»

Вероятно, в детстве он был совсем слабеньким и отец или мать постоянно донимали его теми же словами, насильно заставляя есть жаренное в масле тофу и морскую капусту. Да и вообще в бедном крестьянском доме, где бережливость была основой основ, жаренное в масле тофу и морская капуста, наверное, считались редкостными яствами.

«— Подальше от лица, подальше от лица! Близорукими станете!» — говаривал еще этот человек, когда четверо ребятишек, собравшись в гостиной, читали журналы и книжки с картинками.

У этого человека была привычка дважды повторять одно и то же. Должно быть, в привычку перешла профессиональная манера речи, которая появилась у него за годы работы в качестве городского врача, вынужденного увещевать и взывать ко вниманию несознательных пациентов.

Исаку обратился к этому человеку, которого сейчас уже не было в живых.

— Вот ты лежишь, заброшенный, всеми забытый, в земле родного селенья. Надеюсь, хоть эти чудесные персиковые сады утешают тебя… Знаешь, когда придет день смерти матери, я привезу сюда ее прах и еще раз навещу твою могилу. Урну с ее прахом я похороню неподалеку от тебя, — ты ведь позволишь, правда?

Поднялся ветер. С ближайшей персиковой плантации донесся щекочущий ноздри, сладкий, с чуть горьковатым привкусом, аромат. Исаку встал с земли и медленно побрел прочь от берега.

*

Прошло еще недели две, прежде чем Исаку решил, что ему следует снова наведаться к сводному брату, Харухико. И снова он шел на это свидание не по собственному желанию, а лишь во исполнение воли матеря. Был поздний вечер. Исаку, только что вернувшийся из путешествия на Хоккайдо, сидя в гостиной за бокалом виски с содовой, рассказывал жене, Сэцуко, о поездке. Мать уже спала в соседней комнате. Воспользовавшись случаем, Исаку на Хоккайдо навестил родной городок М., где не был уже несколько лет. Когда-то, лет десять тому назад, Сэцуко тоже съездила туда вместе с ним. Порт М., который в прошлый их приезд был весь забит судами, теперь опустел, — должно быть, сказывалась экономическая депрессия. Внезапно, прервав на полуслове его повествование, Сэцуко воскликнула:

— Ах, как же, как же! Вспомнила! В тот вечер, когда ты уехал на Хоккайдо, мы с матушкой долго беседовали, она все вспоминала М. … Разговор шел о Цугару, о тех местах, откуда она родом. Матушка вся прямо светилась улыбкой, а как заговорили о Хоккайдо — тут, значит, стала она рассказывать только про еду. Ну, о мороженой соленой селедке во льду, о том, как готовить суси с кетой, о том, что ведро с уловом свежей каракатицы, только что из воды, стоило всего десять сэнов, и все такое прочее.

— Наверное, потому, что у матери не осталось больше никаких приятных воспоминаний о тех местах.

— Однако же в тот вечер она еще много мне порассказала. И об отце твоем… Долго рассказывала, а потом, когда уж закончила, говорит: «Я вон до каких лет дожила, всегда старалась людям зла не делать. Только перед женой его, — говорит, — я грешна…»

— Что?!

«— Только перед женой его, — говорит, — виновата я».

— Вот глупости! — воскликнул Исаку, чуть повысив голос. — Виновата вовсе не мать. Это пе-ред ней все виноваты.

— Вот и я ей в ответ: вы-то, матушка, ничего плохого не сделали. Ежели кто скверно поступал, так это отец…

— А она что?

— Ничего не ответила, только голову опустила. А потом опять будто бы про себя говорит: скоро, дескать, доведется нам встретиться. Только, боюсь, мол, за тот грех не попасть мне в рай.

— Какая чепуха! — снова громко воскликнул Исаку. По мере того как начинал сказываться алкоголь, он обычно говорил все громче и громче. — Неужели мать задумывается о таких вещах? О грехах, о рае?

От матери, какой ее знал Исаку, этого трудно было ожидать. Мать была не слишком набожна. За то время, что семья их жила в Йокогаме, мать самое большее раз или два в месяц ездила поклониться святыне в Кавасаки. И никогда за свою долгую жизнь она даже не пыталась, например, войти в компанию с другими старушками, чтобы совместно предпринять паломничество по знаменитым храмам страны.

А с тех пор как несколько лет назад они переехали в многоэтажный кооперативный дом в юго-западном предместье Токио, у матери стало плохо с ногами. К тому же в переполненном транспорте ее сразу же начинало мутить, так что сейчас уже не могло быть и речи о посещении каких-то святынь. Для матери в ее нынешнем состоянии все счеты с божественным ограничивались тем, что каждое утро она ставила ароматические палочки да меняла воду на маленьком алтаре Будды, украшавшем комод в ее комнате. Но дважды повторенное признание матери, которое Исаку услышал в тот вечер из уст жены, глубоко запало ему в душу. В особенности неожиданными были слова: «— Только перед его женой я грешна». Тем больше был произведенный ими эффект.

Как бы то ни было, ему хотелось выяснить, с каких пор мать стала считать себя виноватой. В каком смысле истолковывала она такое сложное понятие, как «грех»? Скорее всего под словом «грех» мать подразумевала то, что она увела мужчину из семьи, от законной жены и детей. Но, в сущности, применимо ли здесь слово «увела»? Молоденькая девятнадцатилетняя певичка несколько раз на вечеринках попалась на глаза мужчине, потом ее имя появилось в храмовом регистре, она обзавелась домом — только и всего. Однако это вовсе не означало, что мужчина из-за нее разрушил свою семью. Жена его по-прежнему оставалась женой заведующего районной, поселковой, а потом и городской больницей. Единственный его законный сын наверняка в глазах окружающих оставался сынком городской знаменитости. Между тем соперница принуждена была все время оставаться в тени, скрываться от людей, — разве не лишилась она на всю жизнь свободы и света? А ее дети — разве не остались в их душах неизгладимые следы от ран, нанесенных враждебностью, оскорблениями и унижениями со стороны сверстников? Так кто же был виновным и кто — потерпевшим?

— Да, но… — Исаку попытался взглянуть на вещи с другой точки зрения.

Если мать и употребила слово «грех» в том смысле, что она обездолила другую женщину, не означает ли это, что где-то в глубинах ее подсознания зародилось ощущение греховности потайной мысли: в «любовном споре», в соперничестве между двумя женщинами, оспаривавшими права на мужчину, она вышли победительницей?!

— Ну и ну!

Под наплывом столь странных и произвольных домыслов губы Исаку невольно скривились в улыбку. Выходит, мать, эта восьмидесятипятилетняя старуха, на самом закате дней своих чувствует ответственность за то, что одержала победу над соперницей, и более того — стыдится втайне своего «греха», опасаясь возмездия. Да, смех сквозь слезы. Вот уж, право, комедия.

Но к каким бы умозаключениям ни приходил Исаку, непреложным фактом оставались лишь слова самой матери: «Грешна я только перед его женой». К тому же на пороге смерти мысль об этом «грехе» преследовала мать как воспоминание о самом тяжком проступке на всем ее жизненном пути. Сколько ни убеждал он мать, изображая полнейшую уверенность, что того света в действительности не существует, и значит, нет ни ада, ни рая, — как видно, все было напрасно. Мать потеряла двоих детей, умерших совсем молодыми (один из них в двухлетнем возрасте был взят приемышем в другую семью). И надо же было случиться, чтобы перед смертью каждого мать совершенно ясно увидела обоих во сне, так что с тех пор она твердо уверовала в существование души. Для нее загробный мир был реальностью, а стало быть, реальностью были также и рай, и ад.

Да ведь и ему, Исаку, тоже уже за шестьдесят, и смерть для него, конечно, стала уже понятием не столь отвлеченным. В самом деле, за последнее время он потерял одного за другим троих друзей студенческих лет. Всякий раз, когда в крематории ему приходилось наблюдать, как из печи запросто вынимают на раскаленной железной плите гротескную кучку костей и пепла, он старался внушить себе, что это и есть смерть, но проходило несколько дней, и друзья вставали перед его мысленным взором такими, какими были при жизни. С недавних пор его бессознательно влекла идея смерти как некоего «перерождения», а не исчезновения в вечном мраке. Так что разница между матерью, упорно верившей в существование того света, и самим Исаку, пожалуй, была не столь велика.