— А клятва… тверди ее хоть десять тысяч раз, все равно останешься корейцем. Тебе надо как можно скорее вернуться домой.
Тут я понял, что значит «еще немного терпения». Эти слова отца походили на страшное пророчество и в то же время оставляли луч надежды на выход из зыбкого нынешнего существования, которое становилось все более невыносимым из-за голода и воздушных налетов. «Какое счастье, что отец жив и здоров», — с радостью подумал я и встал.
— Проснулся? А я, видишь, привел Лю-куна.
Отец пристально посмотрел мне в глаза.
— О, как вырос, Кадзуо-сан.
— Лю-ю-сан! — Произнося это имя, я всегда тянул
«ю».
— Вот опять причиняю вам хлопоты. — Лю Мёнчже широко улыбнулся. Я заметил, что лицо у него распухло, все понял, и сердце у меня сжалось. Но выглядел Лю Мёнчже не очень удрученным, и это немного меня успокоило. Успокаивало и то, что отец вернулся домой, — значит, все обошлось. Правда, я подумал, что «тип» теперь наверняка зачастит к нам.
В это время в тишину ворвались воющие звуки сирены. Отец включил радио, сказал:
— Опять начинается…
Один за другим рвались зенитные снаряды, глухо, без отзвука, снова завыла сирена. По переулку пробежал кто-то с криком:
— Воздушный налет! Воздушный налет!
Отец погасил свет.
Так начался беспрецедентный массированный налет на Токио в ночь с девятого на десятое марта. Свыше трехсот бомбардировщиков «В-29» бомбили город до самого рассвета.
С веранды второго этажа было видно, как за чернотой крыш полыхает огнем небо. Казалось, весь Токио объят пламенем. Лишь в тех местах, где властвовал ночной мрак, небо, смыкаясь с ним, было темно-лиловым. Напрасно запускали ввысь трассирующие пули, вокруг и так было светло от зарева пожаров. Сверкали серебряные, отливающие синевой, корпуса «Б-29». Некоторые из них летели на бреющем полете. Это было впервые и производило жуткое впечатление. Рев моторов заглушал грохот рвущихся снарядов.
Эшелон за эшелоном самолеты снижались над бушующим пламенем, делали разворот и направлялись к полуострову Босо.
— Похоже, район Кото сильно пострадал.
Голос у отца сильно дрожал, может быть, от холода. Я с головой закутался в одеяло.
— Как там мама и Ёко?
Отец не ответил.
«— Только бы остались в живых, только бы не погибли, — повторял я, тяжело вздыхая».
Вдруг что-то засвистело резко и пронзительно, и в воздухе рассыпались оранжевые огоньки, разбрасывая вокруг искры. Это были зажигательные бомбы. Они падали на землю через равные промежутки времени, с удивительной точностью. Над главной улицей за храмом взвились вверх языки пламени.
— Здесь становится опасно!
Мы быстро приготовились к тому, чтобы в любой момент покинуть дом.
— Если бомба упадет поблизости, накрывайте голову одеялом и бегите в храм!
Совсем рядом начался пожар, мы даже слышали шипение и треск огня. А тут еще поднялся сильный ветер. Вот и конец, последние минуты. Крыша главного здания храма Китидзёдзи блестела словно вымытая, в ней отражались то синева неба, то зарево пожара. Самолеты медленно снижались, совершали вираж и улетали. Затаив дыхание, я смотрел на разворачивающуюся передо мной картину, трагическую и в то же время прекрасную, — по крайней мере, так я ее воспринимал.
Крохотная часть улицы, где мы жили, в том числе и наш дом, чудом уцелели. На следующий день я, отец и Лю Мёнчже, совершенно измученные, спали до обеда. С улицы проникали какие-то странные запахи. Не было ни электричества, ни газа, не работал водопровод.
Проснулись мы трое почти одновременно, но почти все время молчали. Лю Мёнчже, волоча правую ногу, собрал в переносную печку остатки углей из хибати, вынес ее во двор, развел огонь, вскипятил воду и предложил отцу умыться. Потом с унылым видом стал поджаривать соевые бобы, медленно помешивая их. Я наблюдал за ним с веранды, и печаль его передалась мне. И снова мною овладела тревога за мать и сестру, граничащая со страхом.
После обеда отец отправился узнать, что с ними, и мне ничего не оставалось, как терпеливо ждать его возвращения. Но когда он придет? Я буквально не находил себе места. Скорее всего ничего хорошего ждать не приходится. Воображение рисовало мне трупы, которые я видел не раз, и я тотчас же представлял себе мать и сестру убитыми. Это было как дьявольское наваждение. Я не ждал больше другой, какой-то
лучшей жизни.
Я поднялся на второй этаж. В заваленной вещами комнате по-прежнему стояли праздничные куклы, которые в тот день расставила мать. Алая ткань покрылась толстым слоем пыли, принесенной вчерашним ветром. Будто кто-то неведомый грубо ворвался в нежный, прекрасный мир, наследил и ушел. Я сел, прислонившись к стене, прямо перед куклами, и сразу почувствовал, как спине стало холодно. Но я не уходил, я смотрел на куклы, на белые руки трех придворных фрейлин, на их крохотные, изящно изогнутые пальчики, которые, казалось, вот-вот шевельнутся, и они живо напомнили мне руки матери и сестры.
Скрипнула лестница, и на пороге появился Лю Мёнчже.
— Не замерз? — спросил он, медленно прошел на веранду и сел там на плетеный стул.
— Эти куклы расставила Ёко-сан?
— Нет, мать, — ответил я. — Впрочем, они вместе их расставляли.
Мне стало невыразимо грустно. Только бы не погибли! Только бы вернулись! Комок подступил к горлу. Я едва сдерживал рыдания.
— На родине у меня остались мать и замужняя старшая сестра, — тихо произнес Лю Мёнчже. — Так хочется поскорее их повидать.
Я быстро вытер слезы, взглянул на Лю Мёнчже. Губы его были сурово сжаты. Отец вернулся лишь на следующий день, под вечер, изнуренный, осунувшийся, в испачканной чем-то белым одежде. Казалось, он даже стал меньше ростом. Мы с Лю Мёнчже встретили его мрачным молчанием.
— Так и не нашел… — хрипло произнес он, снял ботинки, пошатываясь, прошел на кухню, резким движением зачерпнул воды из кадушки и стал жадно пить. Такая резкость была несвойственна отцу.
Я сразу понял, что случилось непоправимое, и почувствовал, как во мне волной поднимается гнев.
— Не могли они погибнуть! Куда-нибудь убежали! Спрятались!
Отец, стоявший ко мне спиной, вдруг ухватился обеими руками за раковину, выплюнул воду и прерывисто задышал.
— Прилягте, учитель, вам надо отдохнуть, — сказал Лю Мёнчже.
— Да, да.
Он взглянул на нас красными, воспаленными глазами, пошел в комнату и лег.
— Как это случилось, отец? Дядю с семьей тоже не удалось найти? — Я спросил так, будто укорял отца.
— Я искал, искал, все обошел, но тщетно.
Говорил отец с трудом. Видимо, не только глаза, но и горло его было изъедено дымом.
— Кадзуо! — Отец немного приподнялся, закрыл глаза. — Дай, пожалуйста, чаю.
На лице его было страдание, он держался за живот. Я взял чашку матери, налил чаю из морской капусты, который отец так любил, и подал ему. Отец отпил глоток, с благоговением держа чашку в руках. Я молча ждал, когда отец заговорит.
— Все сгорело. Укрыться было негде. Столько народу погибло. Канал в окрестностях прямо завален трупами. Даже не разберешь, где мужчины, где женщины. Кошмар какой-то!
Отец говорил, стараясь подавить в себе волнение, тяжело вздыхая.
— Нельзя было их отпускать, — голос его дрогнул от слез.
Я не в силах был слово вымолвить. Они погибли! Погибли! Нет! Они живы! Спаслись! Эти мысли, словно обгоняя друг друга, терзали мне душу.
— Пусть война, самая жестокая, но ведь нельзя допустить, чтобы люди вот так погибали. Нельзя, нельзя! — горестно воскликнул отец и в изнеможении лег.
Я не плакал. Мне почему-то даже не было грустно. Я вышел из дому и долго смотрел в окутавшую переулок непроглядную тьму.
На следующее утро отец написал объявление с просьбой сообщить, если кто-нибудь знает о судьбе семьи дяди из Сиракана, а также матери и сестры, и ушел. Вернулся он под вечер, совершенно измученный. Тянулись длинной чередой дни, пустые, тоскливые. И вот однажды глубокой ночью сгорел и наш дом. В него попало несколько зажигательных бомб. Мы едва спаслись. О том, чтобы взять какие-то вещи, не могло быть и речи. Лю Мёнчже почему-то замешкался, — он спал на втором этаже, лестница уже полыхала, и ему пришлось прыгать с крыши на каменную ограду и уже с ограды спуститься на землю. Все трое мы побежали в храм Китидзёдзи. Я смотрел, как пожирает пламя наш дом, в котором прожил всю жизнь. Вмиг от него ничего не осталось, одни столбы.