Томо пытливо заглянула ему в лицо:

— Значит, вы прощаете меня? Благодарю…

В эту ночь Томо впала в какое-то полубессознате льное состояние. Но даже в моменты редкого просветления она почти не разговаривала и смотрела перед собой пустыми глазами.

Юкитомо заботился о беспомощной Томо так нежно, будто та всю его жизнь была любимой женой. И все домашние, для которых слово хозяина было закон, тоже стали оказывать Томо почести, какие, собственно, и полагались ей как хозяйке дома и законной супруге.

Февраль шёл к концу — и так же неотвратимо приближался конец Томо.

Той ночью дежурить у Томо пришли жена Митимасы — Фудзиэ и племянница Юкитомо — Тоёко. Они отпустили сиделку и остались с больной одни. Был такой пронизывающий холод, что женщины не успевали подкладывать угли в жаровню — те тотчас же прогорали и превращались в пепел.

— Тоёко-сан… — Томо внезапно широко открыла глаза и повернула голову. Тоёко поспешила к больной, а Фудзиэ поддержала голову свекрови, опасаясь, что резкое движение может вызвать приступ неукротимой рвоты. Но Томо раздражённо тряхнула головой. Она никогда прежде не позволяла себе так открыто выказывать чувства, и родственницы даже растерялись. Седеющие пряди волос упали на впалые щёки Томо. — Томо головы не подняла, но проговорила неожиданно звучно:

— Тоёко-сан, пойди, пожалуйста, к господину и передай ему… скажи, что когда я умру, не надо предавать мой прах земле… пусть отвезёт меня к Синагаве… и выбросит там… пусть бросит в воду, как мусор… Большего мне не надо! — Глаза у Томо вдохновенно сверкали. Они горели таким неистовым пламенем, что обе женщины оторопели. Неужели это госпожа Сиракава, у которой чувства всегда были подёрнуты дымкой сдержанной холодности, словно угли пеплом?

— Тётушка, что вы такое говорите?!

— Да что случилось? — хором запричитали они, но Томо, казалось, даже не слышала их.

— Ступайте прямо сейчас. Иначе вы не успеете! Вы должны сказать ему это! Пусть бросит моё тело в воду… В воду… — она повторила эти слова с видимым удовольствием.

Тоёко и Фудзиэ не посмели ослушаться. Они вышли в коридор и обменялись многозначительными взглядами. Они тоже были замужем, прошли через страдания — и женским сердцем поняли всё.

— Что же нам делать? Сказать?

— Нужно сказать. Она ведь так об этом просила…

Им было страшно хранить в тайниках души неистовые эмоции Томо. Слишком долго она копила этот чудовищный груз.

— Отец… Вы ещё не спите? — окликнула Юкитомо Фудзиэ, входя в комнату вместе с Тоёко. Юкитомо, как всегда, занимался собой — откинувшись на спинку сиденья, он промывал глаза борной кислотой. Ни Суги, ни внуков в комнате не было.

При виде добровольных сиделок его жёсткий взгляд смягчился.

— Благодарю за труды, — церемонно сказал он.

Присев, Тоёко скороговоркой передала послание Томо. Она хотела представить это как бред умирающей, однако против воли голос её прозвучал резко и громко, словно в неё вселился дух самой Томо.

Маска любезности мгновенно исчезла с лица Юкитомо. Он открыл было рот, чтобы что-то сказать, да так и застыл. Лицо у него было совершенно потерянное. В глазах промелькнул отчётливый страх, словно он узрел привидение. Но тут же нечеловеческим усилием воли он взял себя в руки. От страшного напряжения черты лица исказились в уродливую гримасу.

— Я никогда не позволю подобной глупости! Её проводят в последний путь из этого дома как подобает! Я устрою ей пышные похороны, так и передайте! — яростно выкрикнул он, потом отвернулся и шумно высморкался. Сила эмоций жены, над которой он властвовал почти сорок лет, раздавила его.

Броня его мужского превосходства дала трещину.

This book has been selected by the Japanese Literature Publishing Project (JLPP) which is run by the Japanese Literature Publishing and Promotion Center (J-Lit Center) on behalf of the Agency for Cultural Affairs of Japan

Original title: Onnazaka, by Yoko Shimada

Originally published in Japan by Kadokawa Shoten, Tokyo

Kazuo Okamatsu.

«Огонь Человеческий»

Война окончилась месяца через два после того, как их дом сгорел во время страшного налета «Б-29» и они переехали в район, уцелевший от пожара. Американцы вошли в Хаката только к концу сентября, но слухи о них поползли задолго до этого, и мать, по совету бабушки, уехала на время в деревню к родственникам. В октябре бабушка сказала Сиро:

— Поезжай к матери, скажи: бояться, мол, больше нечего, можно возвращаться.

В выходной день Сиро отправился на электричке в Вадзиро. По шоссе мчались американские «джипы» и большие грузовики. Аэродром «Соколиное гнездо», лежавший на полпути от Вадзиро к острову Сигадзима, был занят американцами.

Сиро не виделся с матерью десять дней. Когда он добрался до деревни, оказалось, что она вместе с его тетушкой работает в поле. Старуха, судя по всему, мать тетушки, проводила его.

Шла уборка батата. Мать была в момпэ, какие надевают крестьянки для работы в поле. Она бросала бататы в велосипедный прицеп. Солнце палило, и голова ее была низко повязана белым полотенцем. Такой он мать еще никогда не видел.

— Бабушка велела передать, что бояться нечего, можно возвращаться.

Подошла тетушка. Сиро поклонился.

— Нечего бояться, не так ли? — сказала она и лукаво усмехнулась.

Тетушка сильно загорела. Живая, веселая, улыбчивая, тетушка была единственной наследницей своего отца, поэтому когда она вышла замуж, то муж поселился в ее доме. В армию он был призван военным врачом, но уже вернулся и открыл практику.

Она, бывало, нередко наведывалась в Хаката на представления труппы Кабуки или послушать концерт. Недостатка в средствах она не знала и обычно выманивала мать из дома, приговаривая: «О деньгах не беспокойся, не беспокойся ты о деньгах».

Конечно, последние два-три года, когда война особенно ожесточилась, о развлечениях не могло быть и речи. Но она и тогда навещала мать и, словно юная девушка, жаловалась ей, что скучает.

Теперь тетушка сажала батат. «Все из-за войны», — подумал Сиро. Вот и война позади, а трудностям не было видно конца. Для их семьи, по крайней мере. Сколько еще лет пройдет, пока они встанут на ноги?!

— До чего ж хорош батат уродился! — сказала старуха.

— А я удобряла как следует, — сказала, улыбаясь, тетушка, — оттого и уродился.

Она по-прежнему была весела и беззаботна. Это

Сиро нравилось.

— Помоги нам немного, сынок, — сказала мать.

Сиро проработал с ними около часа.

Домой возвращались втроем.

— Хотела красный батат посадить, он и на вкус лучше — да семян не достала. Посадила «Окинаву-сто».

— Красный батат! Не слишком ли роскошно!

— Да что ты! Я вовсе не помышляю о роскоши. Какая уж тут роскошь в наше время!

Тетушка охотно болтала, как и прежде, в их студенческие времена.

Покойный отец ее был врачом, и посватался к ней выпускник медицинского факультета университета Кюсю. Если бы не ее живая прелесть, она едва ли бы вышла замуж, ведь Вадзиро — захолустье, хоть и пригород Хаката. Муж унаследовал больницу тестя. Тот было уже примирился с тем, что у него не будет преемника, но тетушкино обаяние сделало свое дело. Детей у них не было, и тетушка была в доме и женой и дочкой. Муж, видимо, любил ее.

Велосипедный прицеп поставили во дворе. Передохнув немного, тетушка сказала:

— Взгляни-ка на маму, Сиро. Ничего не замечаешь?

Мать засмеялась.

— Вот снимет полотенце с головы, сразу поймешь

в чем дело.

И тетушка велела матери снять полотенце.

Мать сняла. Виски у нее были седыми, а из-под седины проглядывали черные волосы.

— Понял? — Тетушка тоже развязала полотенце и приблизилась к Сиро.

— Покрасили чем-то?

— Ну да! Развели глину в воде и намазались. Американцы, говорят, не разбирают возраст японских женщин. Покрасишь вот так — и все в порядке. Я вычитала этот способ в одном французском романе.