Юная девушка, обожающая загадки… В её глазах был только восторг — и ни тени вины, так что Томо, пристально наблюдавшая за выражением Рурико, почувствовала с облегчением, как её постепенно покидает чудовищный страх. В свете электрической лампочки, подвешенной под белым потолком больничного коридора, плясали огромные мотыльки, трепеща жёлтыми крылышками. Несколько бабочек, устав от бесконечного танца, неподвижно застыли на стеклянной двери, так и не сложив крылья. Ветерок совсем стих, и в жаркой ночной духоте середины лета едкий запах карболки ощущался ещё острее. Юкитомо, в дымчатых очках и лёгком летнем хаори поверх кимоно, стремительно шёл по больничному коридору, стараясь держать прямо горбящуюся спину. В левом бедре сверлила острая боль ущемлённого нерва, однако ещё острей и мучительней была боль в душе. Для Сиракавы была непереносима мысль, что он теряет Мию. Ноги отказывались нести его к её смертному одру.

Пока ещё была жива надежда, он заставлял себя истово верить в чудо, в то, что медицина вернёт жизнь в распутное тело Мии. Но теперь все надежды угасли, и очарование тайны, связывавшей Мию и Юкитомо уже много лет, истаяло вместе с ними. В ушах Юкитомо звучал сухой, безжизненный смех. За всю свою жизнь Юкитомо не испытал уважения ни к одной женщине, разве что к матери. Но он был воспитан в духе конфуцианской морали и понимал, что любовные отношения с женой сына — это прелюбодейство. И всё же сумел убедить себя в своей правоте. Митимаса — неполноценный, никчёмный урод, влачащий бессмысленное существование, и роскошь есть, одеваться и иметь красавицу-жену дарована ему лишь потому, что Митимасе выпало счастье быть сыном Юкимото. Незаслуженное счастье… Его сын слишком глуп, чтобы оценить по достоинству прелести собственной супруги, он даже не способен на любовь. Он просто спал с ней и делал детей. Без Юкитомо Мия вряд ли бы пробыла почти двадцать лет женой Митимасы. Да, она могла развестись, но её жизнь вряд ли сложилась бы удачней, чем в доме у свёкра… Юкитомо с лихвой возместил ей всё, что недодал муж — и в страсти, и в привязанности. Он сумел пробудить в ней чувственность, редкую даже для проститутки.

Неужели Мия будет каяться перед смертью? Нет, ни за что! Она должна умереть как жила — порочной и распутной, чтоб Юкитомо навеки остался во власти её запахов и прикосновений. Всю эту неделю он намеренно избегал случая остаться с Мией наедине, смутно страшась последнего взгляда меркнущих глаз.

Перед дверью в палату на полу и на стульях сидели родственники Мии. Они вяло обмахивались веерами. От жары и изнеможения ни у кого не было сил говорить. Все дети на ночь ушли домой.

— А где Митимаса? — спросил Юкитомо, обводя взглядом привставших поприветствовать его мать, братьев и сестёр Мии.

— Господина сегодня нет здесь, — ответил его работник Томосити, дежуривший в палате день и ночь. Юкитомо, испытывая тайное облегчение, обвёл окружающих гневным взглядом и не сказал ничего. Чтобы разрядить обстановку, Томосити добавил:

— Он так устал… ему нужно немного отдохнуть.

На самом деле Митимаса отправился вовсе не домой, а в кинотеатр — смотреть очередную серию американского фильма. Ему было под пятьдесят, однако кино и театр по-прежнему оставались его излюбленным развлечением, и даже смерть жены не могла помешать ему жить в своё удовольствие.

Утром Мие стало так плохо, что все решили — эту ночь она не переживёт, однако главный врач, осмотрев её, сказал, что ближайшие день-два резкого ухудшения не предвидится. Сию информацию Юкитомо почерпнул из сбивчивых рассказов родственников. Во время разговора мать Мии вдруг заметила Такао, стоявшего за спиной у деда, и елейно пропела:

— О-о, да это Такао-сан! Как вы выросли, возмужали! Я даже и не узнала…

Все эти люди, изображающие скорбь и вымучивающие слёзы, похожи на скверных актёров, подумал Такао.

— Она сейчас спит? — спросил Юкитомо.

— Нет. Она так давно не видела Такао-сан… Очень обрадуется, — ответила мать Мии и провела Юкитомо с Такао в палату с белыми стенами и двумя окнами. Высокая железная кровать была застелена шёлковым бельём. Тело страшно исхудавшей Мии едва угадывалось под

сбившейся простынёй.

В ногах и у изголовья сидели медсестры в белых платьях с глухими воротничками. Они тихонько обмахивали больную круглыми бумажными веерами.

— Мия… Посмотри, кто к тебе пришёл! Это же Такао… — сказал Юкитомо, усаживаясь у кровати. Распахнув ворот кимоно, он принялся обмахиваться веером. Голос у него был по-прежнему молодой и бодрый.

Мия медленно открыла глаза и вперила их в Юкимото. Она так ослабела, что ей было трудно даже перевести взгляд.

— Такао-сан? — протянула она почти беззвучно.

— Как вы себя чувствуете? — спросил Такао, выглянув из-за спины деда.

— В горле пересохло… Совсем говорить не могу…

Мия подняла тонкую руку и коснулась шеи. Глаза, когда-то щёлочками утопавшие в пухлых щеках, теперь казались огромными чёрными впадинами. Мия удивительно помолодела и похорошела и стала очень похожа на Рурико.

— Что, занятия в школе закончились?

— Да, он вчера приехал домой из общежития, — ответил за Такао Юкитомо, похлопывая по груди большим китайским веером — и вдруг незаметно указал Такао на дверь. Радуясь возможности ускользнуть, Такао мгновенно ретировался. Юкитомо сделал глазами знак медсёстрам — и те

тоже тихо выскользнули в коридор.

Мия подозрительным взглядом проводила две белые фигуры, проплывшие по направлению к двери.

— Все вышли, мы одни, — сказал Юкитомо, склонившись на Мией и обмахивая её веером. Затем убрал прилипшие к её лбу чёрные пряди. — Ты хотела поговорить со мной…

— Не только поговорить…

Мия попыталась изобразить улыбку на впалых щеках. На мгновение в ней проснулись инстинкты красивой самки, осветив огнём восковые щёки, — и тотчас угасли. Юкимото показалось, что перед его взглядом промелькнула и исчезла хрупкая бабочка-подёнка.

Мия страдальчески сдвинула брови, видимо её мучила боль в горле.

— Вы меня совсем забыли, не приходите…

— Мы всё равно не можем оставаться наедине! — с нарочитой жестокостью отрубил Юкитомо. — И потом врач заверил, что недели через две-три тебя выпишут из больницы. Давай, выбирайся поскорей из этой мрачной дыры… Съездим с тобой в Хаконэ, на горячие источники!

— Это было бы замечательно… Но… Мне так страшно. Отец, что вы будете делать, если я умру? Вы будете обо мне горевать?

— Не говори глупостей, женщина! Я умру раньше тебя.

— Нет. Это неправда… — очень серьёзно сказала Мия хриплым голосом.

Юкитомо привык видеть Мию то оживлённо-весёлой, то капризно дующей губки, и теперь лицо с классическими чертами и неподвижными глазами пугало его. Он поймал себя на мысли, что именно нежелание видеть эту застывшую маску удерживало его от визитов в больницу.

— Знаешь, папочка, я очень волнуюсь за Ёсихико. За других детей я почему-то спокойна — с Кадзуя, Рурико и Томоя ничего не случится. Но вот Ёсихико… Даже сама не пойму, что такое…

— Вот уж о ком тебе нечего волноваться! Он ещё маленький, но голова у него работает отлично. И характер твёрдый! Если хочешь, я внесу для него дополнение в завещание, отдельно от всех остальных. — Юкитомо нагнулся над утопающей в подушках Мией и прошептал ей на ухо: — Не волнуйся! Ведь это наш сын…

Видимо Мия расслышала его слова, потому что вдруг сжалась и тихонько застонала. Её лицо исказилось — от боли, а может от скорби. Она и сама не была уверена, чей это сын — Юкитомо или Митимасы. Но для того, чтобы крепче привязать к себе Юкимото и разлучить его с Сугой, она все эти годы отчаянно доказывала ему, что Ёсихико — их общее дитя. Мия по-прежнему не догадывалась, что умирает. Но в её умирающем теле, из которого вдруг ушли все плотские страсти, стала просыпаться душа. И старая ложь терзала её, как впившаяся в тело колючка. Мие очень хотелось признаться Юкитомо во всём, однако сейчас, когда они остались наедине, она поняла, что не в силах сделать такое признание. Её лицо исказилось от муки отчаяния. Придётся унести свою тайну в могилу…