Стоп. Как можно испытывать братскую любовь к сводным братьям и сёстрам, рождённым чужой женщиной и выросшим в её доме, если ты даже не жил там? В сущности, ко всем своим младшим братьям, сыновьям Мии — к Кадзуя, ходившему теперь в среднюю школу Кэйо, к Томоя и Ёсихико, — Такао испытывал такое же вежливое безразличие, как к сыновьям тёти Эцуко.

И только к Рурико, учившейся в пятом классе Токийской средней женской школы в Тора-но мон, его тянула необъяснимая сила. Ему всё время хотелось быть рядом с Рурико. Ближе, ещё ближе… Всё это было весьма странно. Такао знал, что его притягивает завораживающая красота девочки. Но он не мог понять другого, — влекла ли его абстрактная красота — как красивая музыка или цветок, или же красота Рурико — жен щины, посеявшей в его одинокой душе зёрнышко первой любви».

В приступе непонятного раздражения Такао с неожиданной яростью скинул книгу на ручку кресла. Он устремил взгляд в небесную синеву, где пылающий солнечный диск угасал, катясь к горизонту. Потом рассеянно посмотрел на лужайку перед главным зданием усадьбы — и даже привстал от изумления.

— Рурико! Здесь?

Действительно, на лужайке стояла Рурико, которая, по его расчётам, сейчас как раз должна находиться в больнице. Рурико не догадывалась, что на неё смотрит Такао. Роскошные волосы волной ниспадали на плечи, и только несколько верхних прядей были уложены пышным валиком, венчая головку полной «маргариткой». Пучок скреплял радужно-синий бант из шёлкового газа, похожий на крылья цикады. На Рурико было летнее муслиновое кимоно с узором из лилий на белом фоне, повязанное красным оби. Она потерянно стояла у большого куста распускающегося мисканта и, похоже, плакала. Две огромные траурные бабочки «кавалер ксут» порхали над красными соцветиями, словно олицетворение отчаяния Рурико.

Скоро у неё не станет мамы, подумал Такао. При мысли о том, какое скорбное бремя обрушится на эти хрупкие плечи, Такао затопила волна сострадания.

— Рурико!

Не сознавая, что делает, Такао сжал ладонями перила веранды и неожиданно громко окликнул девушку. Рурико даже не поняла, откуда идёт звук. Она подняла полные слёз глаза и огляделась по сторонам. Такао окликнул её ещё раз, — и только тут она увидела его, на веранде главного дома.

— Братец! — звонко и радостно крикнула Рурико. Девушка улыбнулась, хотя глаза её ещё были полны слёз, — и прозрачная вуаль окутывавшей её печали, легко соскользнула с юного тела.

— Я слышал, матушке хуже… Скверно. Ты когда пришла из больницы?

— Только что. Мама просит, чтобы дедушка к ней пришёл… Я хотела позвонить из больницы, но она непременно хотела, чтобы я сама его попросила…

— Вот как… И что он сказал? Он идёт прямо сейчас?

— Нет, сначала он пообедает, потом доктор Акияма сделает ему укол от невралгии. Он велел мне остаться сегодня здесь.

— Я тоже пойду с ним. Я хотел пойти ещё засветло, но нужно было просмотреть кое-какие конспекты. Мне их друг одолжил, он завтра домой уезжает, в деревню… — легко солгал Такао. Он смотрел на Рурико сверху вниз. Светлая, почти прозрачная кожа, словно не ощущающая жары, густые тёмные пряди волос, струящиеся вдоль тонкой шейки… — Я сейчас спущусь к тебе.

— Нет, лучше я к тебе поднимусь! У тебя там, наверно, прохладно? — Рурико сверкнула улыбкой и упорхнула, скрывшись за искусственной горкой. Такао опустился в кресло. На его худом лице играла скорбная улыбка. И тут же послышался звук лёгких шагов по лестнице. Ещё мгновение — и из-за угла веранды, огибавшей флигель, появилась сама Рурико.

— О-о, как здесь хорошо… Я так и знала! Какой ветерок приятный! — Болтая, Рурико подошла к Такао и преспокойно уселась на пол, прямо у ног Такао. Мать Рурико, Мия, своей изысканной обольстительностью напоминала гейшу. Дочь явно пошла в свою мать: в прекрасных глазах под изумительными бровями, в округлых щеках, скрывавших чёткую линию резко очерченных скул, в прямых плечах, немного коротковатом торсе и крепких ягодицах таилось столько откровенного, дерзкого, вызывающего очарования, что можно было подумать, что Рурико — это юная гейша, только изображающая из себя девушку из приличной семьи. Рядом с другими девушками Рурико поражала обаянием женственности и казалась Такао редкостным хрупким цветком.

— Братец, когда ты последний раз видел маму?

— Дай подумать… Я приезжал домой в апреле, во время каникул, значит… месяца четыре назад, а то и больше. Она тогда выглядела вполне здоровой.

— Да. А потом как-то утром её затошнило. Ты же знаешь, мама всегда плохо переносит беременность. Никто не подумал, что она серьёзно больна. — Тут Рурико снова загрустила и всхлипнула. — Пойдёшь к ней сегодня — сам увидишь. Ты просто поразишься. Она была такая пухленькая, а теперь совсем исхудала, просто вся высохла. И такая бледная… Очень красивая, но это так ужасно! И совсем не может говорить — голоса нет. Но к ней нельзя наклоняться, чтобы лучше расслышать — можно подхватить заразу. Так бабушка говорит, да и все остальные тоже.

— Да… Болезнь есть болезнь. — Такао нахмурился, брезгливо скривив губы. — Неужели она так похудела?

— Да. Просто половина от неё осталась.

Когда Мие было едва за двадцать, она была так тонка и изящна, что Юкитомо сравнивал Мию, к её вящему восторгу, с серебристой форелькой. Но Мия любила выпить, и каждый вечер на пару с мужем поглощала огромное количество пива и сакэ. После рождения четвёртого ребёнка, Ёсихико, она начала прибавлять в весе пока не растолстела до такой степени, что, глядя на неё, люди невольно задавались вопросом: где в этом теле скрываются кости? Её белая кожа лоснилась, как дамасская ткань, как сатин, пухлые щёки дрожали, точно желе. Митимаса доводил её до исступления своими издёвками, дразня белой свиньёй и гусыней. Только Юкитомо мог утешить Мию и утолить её ненасытную похоть. Он утверждал, что в Китае женщины с таким мягким и жирным телом считались идеалом чувственности, и что когда он держит её в объятиях, то забывает про возраст и воспаряет в неземное блаженство. Разумеется, ни Такао, ни Рурико не догадывались об отношениях, связывавших маму и дедушку. Дедушка возил Рурико в театры и магазины, где покупал ей всё, что душе угодно, и потому она обожала деда, в отличие от родного отца, вечно брюзгливого и сварливого. К тому же дед был всесильным. Почти таким же всесильным был братец Такао.

Хотя и мать, и отец считали Такао нелюдимым и относились к нему с долей презрительной неприязни, его суровая молчаливость, его капризное лицо странным образом влекли к себе Рурико. Она любила Такао куда сильнее, чем родных братьев, например, приветливого и ласкового Кадзуя. Но Такао так редко заговаривал с ней, так скупо улыбался, что Рурико решила — братец не любит её. Потому она робела в его присутствии.

— Врачи говорят, что мамочка не поправится… Все так считают. А я не верю! Братец… Ты никогда не видел свою родную маму?

— Нет, не видел. Она ведь умерла при родах. Мне дала жизнь, а сама умерла!

— Значит, тебе повезло. Это лучше, чем смотреть, как умирает мама, когда ты уже взрослая и всё понимаешь.

— Кто может сказать, что лучше — что хуже…

— Но… — Рурико подняла глаза на Такао, собираясь что-то ему возразить, как вдруг чёрная тень стремительно скользнула перед её лицом, заслонив Такао.

Рурико взвизгнула.

— Это они! Опять эти жуткие бабочки! — Рурико отчаянно размахивала веером с длинной

лакированной ручкой, который держала в руках.

Пара огромных чёрных бабочек «кавалер ксут» кружилась по комнате.

— Те самые, что летали вокруг тебя на лужайке, да?

— Да, да! Это они! Они преследовали меня, с самого начала, как только я вышла в сад! Они… Они ужасны… Это, наверное, духи зла! Злые духи в чёрном, они сулят мне несчастье!

Такао сухо рассмеялся.

— Смотри, смотри! Они возвращаются! — Да поймай же их, братец!

— Как я могу их поймать? Они слишком быстро летают. — Такао выхватил из рук Рурико веер и попытался сбить пролетавшую бабочку. Однако та метнулась вниз, почти коснувшись пола, и снова взлетела — прямо в лицо Рурико.