Выше говорилось об органичности Мартинсона в «гоголиане» с её сатирическими эскападами, характерными для классика литературы. Природа творчества Достоевского иная. Казалось бы, всей эксцентрической спецификой своей актёрской манеры для Сергея Александровича трудно обнаружить общие точки соприкосновения с сумрачным гением автора «Идиота». Однако пристальный режиссёрский взгляд Ивана Пырьева, добрый десяток лет мечтавшего об экранизации этого романа, подобные точки нащупал, вытянул их наружу, продемонстрировал городу и миру.
За Пырьевым прочно закрепился статус мастера кинокомедий. «Трактористы», «Сказание о земле Сибирской», «Кубанские казаки» и другие его картины давали к тому все основания. В то время, о котором идёт речь, Михаил Вольпин и Николай Эрдман специально для него написали сценарий комедии «Лев Гурыч Синичкин». (Его потом охотно взял режиссёр Константин Юдин, поставив по нему фильм «На подмостках сцены».) Как интерпретатора Достоевского Ивана Александровича в киношных кругах всерьёз не воспринимали. Однако «Идиот», а позже «Белые ночи» и «Братья Карамазовы» образумили скептиков.
Самые упёртые до последнего отказывались признавать успех Пырьева. Цеплялись за любые промашки, особая свистопляска вертелась вокруг экранной Настасьи Филипповны. Остальные персонажи удостаивались только похвал: и Мышкин, и Рогожин, и Ганя Иволгин. И Лебедев, которого играл Мартинсон.
Этот рогожинский прихвостень Лебедев совершенно не похож на привычных персонажей Достоевского. Критики язвительно замечали, мол, можно подумать, будто этот фигляр прибыл из Миргорода.
Это — риторическая колкость. Лебедев в самом деле мог прибыть именно оттуда. Писатель вовсе не утверждал, что он родился и вырос в столице. Возможно, приехал из провинции, всяко бывает. Вы недовольны излишней карикатурностью, которую позволили себе режиссёр и актёр? А как сам писатель относится к нему, какими словами характеризует? Обратимся к роману.
Вот первое упоминание об этом пока ещё безымянном персонаже, слушающем в поезде разговор Мышкина и Рогожина. Вот собеседники коснулись темы дутого авторитета заграничных эскулапов.
«Истинная правда!» — ввязался в разговор один сидевший рядом и дурно одетый господин, нечто вроде заскорузлого в подьячестве чиновника, лет сорока, сильного сложения, с красным носом и угреватым лицом…» Далее для Достоевского это «красноносый чиновник», «угреватый господин», «господин всезнайка». По поводу последнего определения, относящегося к людям, сующим нос не в своё дело, писатель разродился целым пассажем:
«Эти господа всезнайки встречаются иногда, даже довольно часто, в известном общественном слое. Они всё знают, вся беспокойная пытливость их ума и способности устремляются неудержимо в одну сторону, конечно, за отсутствием более важных жизненных интересов и взглядов, как сказал бы современный мыслитель. Под словом: «всё знают» нужно разуметь, впрочем, область довольно ограниченную: где служит такой-то, с кем он знаком, сколько у него состояния, где был губернатором, на ком женат, сколько взял за женой, кто ему двоюродным братом приходится, кто троюродным и т. д., и т. д., и всё в этом роде. Большею частью эти всезнайки ходят с ободранными локтями и получают по семнадцати рублей в месяц жалованья. Люди, о которых они знают всю подноготную, конечно, не придумали бы, какие интересы руководствуют ими, а между тем многие из них этим знанием, равняющимся целой науке, положительно утешены, достигают самоуважения и даже высшего духовного довольства».
Если кто-то скажет, что эти строки написаны не сатирическим пером, пусть первый бросит в режиссёра и актёра камень. Да, Лебедев — карикатура. Однако не просто балаболка, ни пришей ни пристегни. Он олицетворяет собой социальное явление, которое, к сожалению, сохранилось до наших дней. Мартинсон показал такого типа в обобщённом, концентрированном виде. Его игра в «Идиоте» обедни не испортила.
Интрига в фильме развивается по восходящей. Своего апогея она достигает в финале, когда Настасья Филипповна назло алчущей братии швыряет пачку денег в горящий камин, потом сама же извлекает её оттуда. Первым не выдержал подобного надругательства Лебедев — он с причитаниями бросился гасить тлеющие бумаги.
Вскоре на экране появляется надпись «Конец первой части». Продолжения фильма не получилось, что-то пошло не так. Сергей Александрович пострадал от этого меньше других — в остальных частях романа Лебедев всё равно почти не появляется.
В «Идиоте» роль была заметная, хотя и небольшая — второго плана, зато в «Дядюшкином сне» Мартинсон был в центре внимания.
Скорее всего, задумываясь об этой комической повести Достоевского, режиссёр Константин Воинов в первую очередь хотел потрафить своей любовнице Лидии Смирновой. Она и исполнила в фильме главную женскую роль. Однако бенефициантом картины по праву следует считать Мартинсона.
Многим помнится характеристика этого персонажа, данная писателем:
«С первого, беглого взгляда вы вовсе не сочтёте этого князя за старика и, только взглянув поближе и попристальнее, увидите, что это какой-то мертвец на пружинах. Все средства искусства употреблены, чтоб закостюмировать эту мумию в юношу. Удивительные парик, бакенбарды, усы и эспаньолка превосходнейшего чёрного цвета закрывают половину лица. Лицо набелённое и нарумяненное необыкновенно искусно, и на нём почти нет морщин. Куда они делись? — неизвестно. Одет он совершенно по моде, точно вырвался из модной картинки. На нём какая-то визитка или что-то подобное, ей-богу, не знаю, что именно, но только что-то чрезвычайно модное и современное, созданное для утренних визитов. Перчатки, галстук, жилет, белье и всё прочее — всё это ослепительной свежести и изящного вкуса. Князь немного прихрамывает, но прихрамывает так ловко, как будто и это необходимо по моде. В глазу его стёклышко, в том самом глазу, который и без того стеклянный. Князь пропитан духами. Разговаривая, он как-то особенно протягивает иные слова, — может быть, от старческой немощи, может быть, оттого, что все зубы вставные, может быть, и для пущей важности. Некоторые слоги он произносит необыкновенно сладко, особенно напирая на букву э. Да у него как-то выходит ддэ, но только ещё немного послаще. Во всех манерах его что-то небрежное, заученное в продолжение всей франтовской его жизни. Но вообще, если и сохранилось что-нибудь от этой прежней, франтовской его жизни, то сохранилось уже как-то бессознательно, в виде какого-то неясного воспоминания, в виде какой-то пережитой, отпетой старины, которую, увы! не воскресят никакие косметики, корсеты, парфюмеры и парикмахеры. И потому лучше сделаем, если заранее признаемся, что старичок если и не выжил ещё из ума, то давно уже выжил из памяти и поминутно сбивается, повторяется и даже совсем завирается».
Тут уже дан ключ к образу, можно считать, исключающий многообразие трактовок. Чуть ниже совсем адресная подсказка — подвыпивший князь говорит: «Лорда Байрона помню. Мы были на дружеской ноге». Вы правы, уважаемый читатель, — перед нами постаревший Хлестаков, балаболка и враль, бесконечно пускающий пыль в глаза. Старый знакомый Сергея Александровича — как же, как же, играли такого в театре.
Несмотря на букет популярных артистов, фильм фурора не произвёл. Вдобавок вышел на экраны в юбилейном, 1967 году. Полвека Великой Октябрьской социалистической революции. Комедии тогда требовались меньше всего. Зрители его кое-как смотрели, критика замечала мало. Отрицательные отзывы перевешивали положительные. В журнале «Искусство кино» Ирина Питляр отказывалась признавать картину Константина Воинова эквивалентной повести Достоевского. Она считает, что у классика это прежде всего история духовной жизни, история сильных страстей, а не история определённых характеров или лиц. В фильме же: «прямолинейность сатирически-обличительных приёмов, упрощённость жанровой трактовки, изобразительных средств».
Про Мартинсона критик написала следующее: «Прекрасный комедийный актёр, он, как всегда, умело и остро строит образ — образ выжившего из ума, разваливающегося физически старика-ловеласа. Старик этот смешон, немного жалок, и при всём том — это не князь Гаврила, с которым мы знакомы по повести. У Мартинсона — определённо очерченный, реалистически-подробный, «заземлённый» образ. А «дядюшка» у Достоевского — эфемер, фантом, наваждение, чёртова кукла, фигура почти символическая, полуживая-полумёртвая — смешноватое и страшноватое порождение неестественной, фантастически прожитой, пустой, праздной и порочной жизни»{171}.
