Время падения равно квадратному корню из двойной высоты, делённой на скорость свободного падения у поверхности Земли. Плюс-минус незначительная погрешность, связанная с влажностью, высотой над уровнем моря, направлением ветра.

Вес тела и его очертания тоже имеют значение, но этим параметром можно пренебречь. Пятьдесят пять килограмм массы и вполне аэродинамическая форма не внесут серьёзных поправок в результат. Итого две целых тридцать четыре сотых секунды, если округлить. Такая мелочь, мгновение, по сравнению с тем, что уже за спиной и вечностью впереди. Ветер, кстати, довольно сильный. Может изменить траекторию. Хорошо, что параллельно фасаду, а не навстречу. Не хватало влететь к кому-нибудь в окно или зацепиться за бельевые верёвки. Последний вариант добавил бы комизма в ситуацию, а мне этого не хотелось.

Опять порыв. Меня качнуло в сторону, и я раскинул руки, балансируя на краю. Лёгкая куртка захлопала за спиной чёрными крыльями. Ноябрьский ветер со свистом влетел в правое ухо, вылетел из левого, не задев жизненно-важных органов. Мозг давно ссохся и высыпался невесомой пылью. Жалкие остатки интеллекта сползли ниже, в неприспособленное для этого место: сердце. Ровно столько, чтобы ходить, дышать, доносить ложку до рта и страдать. Большего от меня не требовалось.

Два месяца назад что-то случилось, что-то совсем непонятное. Кожа, обтягивающая моё сердце, вдруг истончилась, нервные окончания вылезли наружу, начала просачиваться кровь. Горячими струйками она касалась синапсов, они запаниковали, они кричали, что горят в огне, и мозг поверил. Он подумал, что огонь выжег кислород, и я задохнулся. Но это не сразу, сначала я совсем ничего не заметил. Просто расформировали спортшколу и в наш класс пришла новенькая. Я окинул её равнодушным взглядом и опустил глаза обратно под стол, где активно работала моя правая рука, перематывая карандашом кассету.

Потом в плечо воткнулся локоть.

– Серёг, смотри, нравится? – зашептала в ухо Саблина.

Я ещё раз поднял глаза. Да, красивая. Необычно красивая. Смуглая кожа, ямочки на щёчках. Чёрные, ехидные, надменные глаза. Каштановые волосы закручены в небрежную причёску без залитых лаком начёсов. В расстёгнутом вороте голубой, почти мужской рубашки, молочный шоколад над острым белым краешком лифа.

Аннушка, классная, смотрит недобро. Этим летом начала потихоньку отъезжать её крыша. Взрослеющие ученики попали под колпак. Только начинало темнеть, она выходила на охоту. Бродила с блокнотом по паркам, заходила в кафе. Напялив красную повязку, дежурила на дискотеках. И писала, писала на листочках клеточку, где, кого, с кем и во сколько видела, чем занимались и в каком состоянии находились. На первом классном часу нового учебного года она тыкала длинным бордовым ногтем, в нашу весёлую компанию и шипела:

– Я всё про вас знаю, я по глазам вашим вижу, когда вы начинаете этим заниматься! Похотливые павианы!

А мы сидели и ржали, бравируя своим тайным знанием.

Надо честно сказать: она ни разу не ошиблась. С этого момента никому из нас легко не было, уж она постаралась.

Сейчас Аннушка сверлила новенькую, пялилась в вырез её рубашки, на светло-коричневую загорелую кожу над еле видным краешком лифчика, куда смотрел и я. В глазах учительницы горели костры в них корчилась новенькая, бесстыдно молодая и недопустимо красивая.

– Ну чё, как тебе? – не унималась Саблина.

– А тебе?

– Ну, Ди-им, ну я ж не по девочка-ам. Но вобще красивая, скажи? Такая… М-м-м…

Я ещё раз посмотрел. Любовь с третьего взгляда? Да хрен вам. У меня кассета домоталась, и я воткнул её в плеер.

– Саблина! – рявкнула тут Аннушка. Что "Саблина!" уточнить не успела: зазвенел звонок. Я надел наушники и пошёл из класса, мимо новенькой. Проплывая взглядом изгибы её выжаренной солнцем кожи, споткнулся о насмешливый взгляд глаз из горького шоколада на кусочках льда, втянул в лёгкие её выдох. "Спокойного сна" – подколол меня погибший кумир, и я нажал перемотку. Наверное, в этот момент начались изменения, не предусмотренные подростковой перестройкой организма: сердце разбухло, захлебнулось и начало кровоточить. Саблина, ну какого хрена, а? Всё ж хорошо было…

Дома мама с надменно поджатыми губами и телевизор "Электрон-738" со скуластой ряхой в тёмных очках.

– Где был?

– Бродил.

– А. – подбородок покрылся ямками – крайняя степень скепсиса. – С Аннушкой твоей виделась…

– Зачем?

– Позвонила. Говорит: приходите в школу, если вам небезразлична судьба вашего сына. – мама попыталась изобразить дрожащие интонации Аннушки, но не слишком похоже. Я вздохнул, закинул голову на спинку дивана, чтобы не видеть. Слушать тоже не хотелось, но тут ничего не поделать.

– Пришла, она мне блокнот свой тычет. Говорит: вчера на Ивушке ваш сын зажимался с девушкой, и явно старше его возраста.

Я молчу.

– Я ей сказала: я в личную жизнь своего сына не лезу, и вам не советую.

Я молчу.

– Дим, она не просто так тычет этой книжкой. Она почти прямым текстом говорит, что лишит тебя медали, и пролетишь ты мимо института, как фанера над Парижем.

Я молчу.

– Неужели ты не можешь немного потерпеть? Поступишь в институт и гуляй себе… Тут осталось всего ничего.

Я повернул к ней голову, посмотрел, как на человека, сморозившего несусветную глупость.

– Мам, она больная на всю голову, чего ты её слушаешь?

– Знаешь, нельзя так говорить, она всё-таки твой классный руководитель!

– Она озабоченная маньячка!

– Она о твоём будущем думает больше, чем ты сам!

– Я не знаю о чём она думает, и знать не хочу! – опять, как всегда, подкатило удушье. От этой хрущовки с четырёхметровой кухней, с пыльным зелёным ковром на стене и прицепленным к нему камчатским крабом. От высасывающих воздух разговоров, из которых торчат обиды на "биологического", как нитки из кресла, в котором она сидит.

– Ну-ну. Сам-то ты подумать не можешь, нечем уже. Верхняя голова отключилась. Как течной сукой потянуло, бежишь, из штанов выпрыгиваешь. Я тоже видела тебя с какой-то курицей с начёсом. Страшная, как моя жизнь.

Я втянул воздух. Где-то под горлом завибрировала ярость. Чтобы не ляпнуть лишнего, я поднялся и вышел из комнаты.

– Какой-то ты неразборчивый! Получше не мог найти? – крикнула она мне в спину. – Такой же ё@арь, как папаша твой! Кобель!

Я аккуратно закрыл за собой дверь. Хлопать ей было бы слишком мелодраматично.

Упал на кровать. Спасибо, батя, за прощальный подарок: нажал кнопку, и больше не слышны крики из большой комнаты.

Да кем угодно, лишь бы не тут.

Только закрыл глаза, трясёт за плечо маленькая рука. Брат, Витя, девять лет, тридцать один килограмм мелких пакостей. Он меня ненавидит, а я его люблю. Я и маму люблю. Фишка у меня такая: любить без взаимности.

Я глазами спрашиваю: что тебе?

Он показывает: наушники сними.

Не хочу. Просто не хочу. Сниму и услышу снаружи ещё что-то, что слышать мне не надо. К чёрту вас всех, честно. И я машу рукой молча, отворачиваюсь к стене, к тёмно-зелёным обоям с золотыми ромбами, тоскливыми, как вся эта часть моей жизни.

Батарейки сели, и я заснул, а утром рядом со мной лежал плеер с открытой крышкой. Я спустил ноги с кровати и зарылся в ворох серпантина из коричневой магнитной ленты. Там же валялись все мои четыре кассеты Sana с выпущенными кишками. Я посмотрел на брата, он выпучил глаза и бросил на пол бабушкины портняжные ножницы. С истошным воплем "Мама, он меня бьёт!" мелкий засранец вылетел из комнаты. Я поднял с пола кассету с карандашной надписью "Кино". Из неё уныло свисали два коротких конца ленты. Малой постарался, чтобы я не смог восстановить свою маленькую фонотеку.