– Вам когда-нибудь хотелось спрыгнуть вниз?
Неожиданный вопрос Освальдо чуть не качнул меня прямо в чернеющее под ногами ущелье. Мои пальцы выпустили карандаш. Тот бодренько скатился по гладкому листу блокнота и исчез в зияющей пасти обрыва. Не вставая, я глянула в лицо шамана. Оно отражало столь открытое любопытство и вместе с тем мудрость, что я не посмела солгать.
– Часто… – ответила я, поправив съехавшие с переносицы очки. – Всегда хотелось знать, смогу ли я…
– Остаться в живых?..
– Нет… летать.
Я отвернулась, опустив взор в волнующую пропасть. Она манила к себе, звала, подобно сиренам. В отличие от меня, Освальдо совершенно не волновался. Он возвышался надо мной и над опасной вертикалью, подобно духу без тела. Мы оба помолчали. Слепая глубина, холодное пространство, чарующая тишина. Ощущение свободы, необъятной и головокружительной, тянуло вниз. Но разум внушал трепет. Мое тело сковывал подсознательный страх. Дыхание, как мне казалось, вот-вот должно прерваться, и я отделюсь от твердыни камней, поднимусь в воздух, взлечу.
– Я часто летаю во сне, – наконец промолвила я. – Когда просыпаюсь, открываю окно… Мы всегда жили на последнем этаже.
– У вас есть горы, там, на вашей родине?
– В Питере? Нет. Холмы да болота. Но зато какие сосновые леса!
– Вы часто туда уходили?
– В лес? Нет, я его не любила, но бывали дни, когда мне очень хотелось в нем потеряться…
– Но вы так ни разу и не заблудились?
– Нет, никогда.
Ответив на последний вопрос шамана, я сама удивилась. Я даже не задумывалась над столь добродушной прихотью природы, коя хоть и знала о моей неприязни к лесной сырости, все же не отдавала меня на потеху хромоногому Лешему.
– Я камни да валуны люблю, – буркнула я, поднимаясь. – От трепетного вдохновения до культового сумасшествия. Наверное, потому меня и в горы тянет… Я и Урал исходила, и Альпы, и в Шотландию ездила, и в Испанию…
– И теперь Анды, – заключил Освальдо.
Он перебивал меня тем же манером, что и я при разговоре с его учеником. Я вздохнула. Освальдо прищурился.
– В наших школах о мистике религий говорят как о чем-то буржуазном и противоестественном, – ответила я. – Но была бы возможность, я бы поселилась рядом с каким-нибудь языческим сейдом… У священного валуна, испещренного загадочными рунами, кумира дохристианских мистерий… В палаточке. Где-нить на Кольском полуострове…
– Ваши предки оттуда?
– Да, вепсы… Они были известны своей привязанностью к природе и ее магии… Ведовством, что ли…
Я встала, давая собеседнику понять, что разговор закончен. Подъем на ноги тут же напомнил о том, чем была заполнена моя голова. Расплавленным свинцом, который даже при плавном движении болезненно перекатывался от одной стенки черепа к другой, как шторм в стакане.
Освальдо безмолвно помог мне подняться на ноги, а сам остался у обрыва. Я, доковыляв до кострища, улеглась на вязаный ковер. Хосе подкинул в огонь толстых ветвей и принялся насвистывать веселую мелодию в такт треску искристого пламени. Но мне было не до веселья. Я боялась взглянуть в сторону шамана. Он смущал меня.
«Почему он спрашивал о том, о чем я уже давно забыла? – бился в голове вопрос, пытаясь ответить на который, я лишь ощущала холод. – Или просто припоминает мне, насколько неприлично перебивать говорящего хаотически выскакивающими вопросами? Почему тогда просто не проигнорировать мое навязчивое присутствие? Чем-то я ему интересна… Да и он меня занимает».
Ийя
Я стряхнула дрему и бросила взгляд на уже чернеющую в тени гор долину. Горцы покидали террасы, отгоняли скот, нагружали хворостом мулов. Они жили ниже, в небольших хижинах цвета темной охры, построенных из камня и грязи, без печей и пола, с крышами, покрытых соломой. Запах печеного мяса и сушеных трав щекочет ноздри, когда проходишь мимо их поселка из раскиданных по склонам жилищ. Взглянула на часы. Десять минут после шести. Боже мой, как темно и ужасающе красиво! Снег, что покоился на вершинах гор, светился ясным лунным светом, столь холодным и таинственным, что вера в нечто скрытое и загадочное стала возвращаться в сознание, завораживая и пугая… Я поежилась, предусмотрительно не делая резких движений, прислушалась. Журчанье ручья, так радовавшее слух утром, оказывало плохую службу при наступлении темноты. Легкий шум стремительных струек воды, бегущих по гладким камням, перевоплощался, словно оборотень, то в топот, то в чей-то оклик, то в далекие голоса. Шум обманывал, тревожил, и чем сильнее прислушиваешься, тем большим обманом оборачивался любой шелест и звук.
Я надела очки, раскрыла дневник и сделала запись: «Как и те островитяне, которые в память о катастрофическом наводнении разучились строить даже самые примитивные средства плавания, так и империя инков не желала владеть письменностью. Они были прекрасными строителями, имели счетную и астрологическую системы. Но не имели письменности, чтобы вести мало-мальский отчет вех собственной истории. И это еще более странно оттого, что инки не просто не умели писать, но и издали запрет на письменность по всей империи. Уникальные цивилизации, когда-либо обитающие на этих территориях, канули в неизвестность лишь только потому, что их письменность была стерта «благодарными» потомками. Какая причина могла быть у инков, перешедших от тотемных божеств к единому символическому богу? Существуют свидетельства о том, что они сами уничтожали все, что могло быть сколько-нибудь похожим на письмо. Ныне по всем долинам их бывшей империи встречаются лишь странные символы на камнях. Правда, инки оставили кипу, узелковый код, который можно прочесть разве что только с помощью посвященных в тайну расшифровки хранителей письма или… мощных электронных интеграторов6».
Небо осветилось миллионами звезд. Потрескивание костра, переговаривающийся ропот ветра и травы. Долгое отсутствие членов нашей маленькой экспедиции всерьез настораживало. Хосе и Освальдо, освоившись в темноте, дальше отходили от света кострища, вглядываясь в черноту, что резко очерчивалась сияющим небом. Они звали наших пропавших спутников по именам, сложив ладони вокруг рта. Никто не отзывался. Но вот со стороны индейского поселка послышался чей-то оклик. Далеко, но ясно. Это был голос! Голос человека. Мы взялись за ружья. Снова чей-то оклик звоном разлился по склонам холодных гор. Только сейчас я ощутила этот холод. Холод пустоты великого пространства, что безмолвно окружало нас, поглощал звуки и возвращал новые, странные, звенящие.
– Здесь нельзя доверять тому, что слышишь, – строго наставлял нас пастух Потай. – Эти места живут по своим законам.
Я вернулась к костру и инстинктивно добавила побольше хвороста. В этом не было надобности, но огонь отгонял страх. Поселок индейцев находился в нескольких часах ходьбы от лагеря, и кому была нужда подниматься оттуда в глухую ночь? Звук шагов то затихал, то вновь звучал отчетливо.
Мы вслушались. Это не слуховая галлюцинация. Кто-то шел к нашему лагерю.
– Босиком идет, по тропинке снизу, – произнес Хосе почему-то шепотом. – Слышите? Тропа сильно вьется, то за скалу справа заходит, то снова на ровное место выводит.
Тропа, похоже, выпрямилась, и шаги стали слышны более привычным образом: постепенно приближаясь, отчетливо нарастая. Вернее, не шаги, а легкий скрип мелких камней под крепкими ногами. Наконец, мы снова услышали оклик. Женский голос. Через секунду перед нами выросла фигура девушки в яркой одежде. Она шла медленно, но уверенно. Широко улыбнулась. Белые крепкие зубы, огоньки в глазах, аккуратно прибранные в две толстые косички черные как смоль волосы. Да, я хорошо помнила ее, именно по аккуратности, которая, в целом, была несвойственна остальному населению этих мест.
– Пастух, что ушел с вашей группой, – мой муж, – пояснила она на ломаном испанском языке, – я подожду его здесь.
