Хулио Кортасар

Дальняя

(Из книги "Зверинец")

Дневник Коры Оливе

12 января

Вчера вечером было опять то же самое, мне так надоели браслеты и лицедейство, pink champagne[1] и лицо Ренато Виньеса, о, какое лицо - бормочущий тюлень, портрет Дориана Грея перед самой развязкой. Легла в постель, а в ушах "Буги-вуги Красной отмели", а во рту - привкус шоколадных конфет с мятным ликером, маминого поцелуя, зевотного, пепельно-серого (она после праздника всегда пепельно-серая и спит на ходу, огромная рыбина, такая сама на себя не похожая).

Нора говорит, она засыпает при свете, под гомон, под экстренные сообщения раздевающейся сестры. Вот счастливцы, а я гашу все огни вокруг себя и на себе - выключаю светильники, снимаю драгоценности, - раздеваюсь под разноголосицу всего, что мельтешило днем вокруг меня, пытаюсь уснуть - и вот я ужасающий полнящийся звоном колокол, я волна, я цепь, которой всю ночь громыхает наш Рекс в кустах бирючины. Now I lay me down to sleep...[2] Приходится вспоминать стихи, а то еще есть система - искать слова со звуком "а" внутри, потом с "з" и "е", с пятью гласными, с четырьмя. С двумя гласными и одной согласной (око, ива), с тремя согласными и одной гласной (горб, гроб) и снова стихи: "Луна в наряде жасминном зашла в цыганскую кузню, мальчик глядит на нее..."[3] С тремя гласными, чередующимися с тремя согласными: кабала, лагуна, аналог, радуга, Мелита, пелена.

И так часами: с четырьмя гласными, с тремя, с двумя; потом палиндромы [4]. Сначала попроще: бармен, нем раб; пил сок, кос лип; потом сложнейшие, очень красивые: тут хорош сыр к еде, крыс шорох тут; но, молод, летел, летел долом он. Или изысканные анаграммы: Salvador Dali, Avida Dollars [5], Кора Оливе - королева и... Красивая анаграмма, потому что она как бы открывает путь, потому что ничем не кончается. Потому что: королева и...

Нет, ужасная. Ужасная, потому что открывает путь той, которая не королева и которую я опять ненавижу ночь напролет. Ту, которая Кора Оливе, но не королева из анаграммы, она что-то жалкое, нищенка в Будапеште, профессионалка из публичного дома в Кочабамбе, официантка в Кетцальтенанго [6], она где-то далеко и не королева. Но она все же - Кора Оливе, и потому вчера вечером было опять то же самое: я ощущала ее присутствие - и ненавидела.

20 января

Иногда я знаю, что ей холодно, плохо, что ее бьют. Могу лишь ненавидеть - так остро, так неистово ненавидеть кулаки, сбивающие ее с ног, и ненавидеть ее самое, ее еще сильнее, потому что ее бьют, потому что я - это она, и ее бьют. Еще ничего, когда сплю или крою платье, или когда мама принимает и я наливаю чай сеньоре де Регулес либо отпрыску четы Ривасов, тогда я не прихожу в такое отчаяние. Тогда для меня это не так важно, это что-то сугубо мое, личное; и я чувствую, что она в силах совладать со своим злосчастием: вдалеке, одинока, но в силах совладать с ним. Пусть мучится, пусть мерзнет; я здесь терплю и, думаю, тем немножко ей помогаю. То же самое, что щипать корпию для солдата, которого еще не ранило, приятное ощущение - словно заранее предусмотрительно облегчаешь чьи-то будущие страдания.

Пусть мучится. Я целую сеньору де Регулес, я наливаю чай отпрыску четы Ривасов и ухожу в себя, напрягая силы для внутреннего сопротивления. Твержу про себя: "Вот иду по обледеневшему мосту, вот снег забивается мне в дырявые туфли". Не то чтобы я что-то ощущала, просто знаю, что это так, что где-то я иду по мосту в тот самый миг (хоть не знаю, в тот ли самый), когда отпрыск четы Ривасов принимает у меня из рук чашку чаю и старается придать своей порочной физиономии самое любезное выражение. И держусь стойко, потому что я одинока среди этих людей, которые ничего не чувствуют и не понимают, и я не прихожу в такое отчаяние. Вчера вечером Нора была ошарашена, сказала: "Да что с тобой происходит?" Происходило с нею - со мной, которая так далеко. И происходило, наверное, что-то ужасное, ее били или она заболевала - и как раз в тот миг, когда Нора собиралась спеть романс Форе [7], а я сидела за роялем и смотрела на Луиса Марию, он был такой счастливый, стоял, облокотившись о крышку рояля, так что казалось, он выглядывает из рамы; и он смотрел на меня раздраженно, со щенячьим выражением, собирался внимать моим арпеджо, и мы были так близко друг от друга и так друг друга любили. Хуже всего, когда я узнаю о ней что-то еще, а сама в это время танцую с ним, целуюсь; или просто Луис Мария рядом со мною. Потому что я, дальняя - не любима. Это та моя ипостась, что не любима, и как мне не терзаться внутренне при ощущении, что меня бьют, что снег забивается мне в дырявые туфли, когда Луис Мария танцует со мною, и рука его по моей талии скользит вверх, словно жара в полдень, и во рту у меня привкус терпких апельсинов или надкушенных побегов бамбука, а ее бьют, и сопротивляться невозможно, и мне приходится говорить ему, что мне нехорошо, все из-за повышенной влажности, влажности снега, я не чувствую его, не чувствую, а снег забивается мне в туфли.

25 января

Нора, естественно, явилась ко мне и устроила сцену. "Кисонька, больше ты мне не аккомпанируешь, в последний раз просила. Мы сели в лужу". В лужу, не в лужу, мне-то что, я аккомпанировала, как могла, помню, пенье ее мне слышалось, словно издалека. Votre ame est un paysage choisi...[8] но я видела, как мои пальцы снуют по клавишам, и мне казалось, они справляются недурно, честно аккомпанируют Норе. Луис Мария также глядел мне на руки, бедняжка, - думаю, потому, что не решался взглянуть в лицо. Наверное, я в такие минуты становлюсь очень странной.

Бедная Норита, пусть ищет себе другую аккомпаниаторшу. (Чем дальше, тем больше все это начинает походить на наказание, теперь я осознаю себя там лишь тогда, когда буду вот-вот счастлива, когда счастлива: Нора поет Форе, а я осознаю себя там, и у меня остается одна только ненависть.)

Ночью

А иногда нежность, внезапная и необходимая нежность к той, которая не королева и мыкается в тех краях. Вот бы отправить ей телеграмму, посылку, узнать, здоровы ли ее дети, а может быть, у нее нет детей - потому что мне думается, там у меня нет детей, - может быть, ей нужна поддержка, жалость, карамель. Вчера я уснула, обдумывая текст послания, место встречи. Буду четверг тчк жди мосту. Что за мост? Мне снова и снова думается: "мост", снова и снова думается: "Будапешт", я упрямо верю в нищенку из Будапешта, где столько мостов и ногам мокро от снега. И тут я села в постели, вся напряглась - и чуть не взвыла в голос, чуть не бросилась в мамину спальню, разбудить ее, укусить, чтобы проснулась. Только потому, что мне подумалось... Сказать - и то непросто. Только потому, что мне подумалось: я ведь хоть сейчас могу поехать в Будапешт, приди мне в голову такая блажь. Или в Кочабамбу, или в Кетцальтенанго (мне пришлось заглянуть назад, пролистать несколько страниц, чтобы найти эти названия). Нет, они не годятся, с тем же успехом я могла бы написать: "Трес-Арройос, Кобе, Флорида четырехсотый километр. Остается только Будапешт, потому что там холод, там меня бьют и оскорбляют. Там (это мне приснилось, всего лишь сон, но как к месту, как вписывается в мою бессонницу) есть некто по имени Род [9] - или Эрод, или Родо, - и он бьет меня, и я люблю его, не знаю, люблю ли, но позволяю, чтобы он бил меня, и так изо дня в день, значит, наверняка люблю.