Мне стало дурно, потому что я знала, кто это. Его лицо не сходило с экранов телевизора последние пару месяцев, а уж у нас в Отстойнике не было ни одной шаси, которая бы могла его не узнать.

***

Обычно я старалась не думать о судьбах тех Гончих, которым я помогла оказаться в Питомниках моей страны, и поначалу даже верила, что помогаю им. Хорошо, что моя страсть к подслушиванию открыла мне глаза на происходящее. Эта страсть и другая: любовь к красавчику-сталкеру.

Помню, я долго не решалась признаться деду, что больше не могу охотиться для него в лимбе, а когда наконец решилась, то не смогла придумать ничего умнее, чем ляпнуть, что мой дар выгорел.

– Я больше не чувствую Хранителей, – сказала я.

– Врёшь, – сощурился дед. Уж и не знаю как, но враньё он получше любого детектора чуял.

– Увы, – потупилась я. – Я полностью ослепла, вообще не вижу лимба и вряд ли смогу оплачивать новыми жертвами… я хотела сказать, новыми полукровками, своё пропитание. Мне жаль. Я пойму, если вы решите меня выгнать.

– Может, и решим, – кивнул дед. – Но принятию этого решения нужно помочь. Например, внезапным рецидивом и возвращением способностей. Мне очень нужна та Гончая, которую мать пометила для тебя в лимбе. Найди мне её – и можешь убираться на все четыре стороны.

– Это будет в последний раз, – сказала я, и в этот раз мне дед поверил.

Наивная. Я и в самом деле верила, что он меня просто отпустит. Он? Наутро после того, как вожделенная Гончая оказалась в Питомнике, я и сама очнулась в Инкубаторе.

– Что, даже истерику не устроишь? – спросил тогда неприятного вида доктор, внимательно сканируя меня взглядом и одновременно подключая диоды лимбометра к миом вискам и запястьям.

– А должна? – спросила я, и вздрогнула, впервые услышав свой новый голос.

– Не знаю. Нет. Тебе видней. Прежней ты уже не станешь, и не надейся. Твоё старое тело погибло и предано огню.

Вместо ответа я подняла правую ногу, посмотрела на аккуратненькую розовую пятку и рассмеялась.

Обрадовалась. Даже поверила, что дед сдаёт. Хотел наказать меня, а сам такой подарок сделал.

А к вечеру мне сообщили, что биологическая мать моего нового тела уже купила для своей дочери первого осеменителя.

Моя соседка по комнате, Блэки-Рольда, услышав мою сокращённою и частично правдивую историю, посоветовала:

– Составь договор с директором Инкубатора. По закону ты принадлежишь заведению, а не родителям тела. Предложи пятьдесят процентов от каждого ребёнка, и они тебя отпустят после трёх. Я вот одного уже родила… в другом теле. Жду нового «жениха».

Осеменителей в Инкубаторе отчего-то называли женихами. Такая блажь…

Рольда улыбалась, а я поняла, что готова сделать то, что не сделала ни тогда, когда лишилась ног, ни тогда, когда мама рассказала мне правду о моём рождении, ни даже тогда, когда поняла, что дед меня продал. Я лучше сдохну, но не позволю кому бы то ни было насиловать моё новое тело, не стану вынашивать ребёнка от насильника, не буду жить, зная, что где-то растёт он, чужой, но мой малыш.

К счастью, этого не произошло. Сталкеры не просто накрыли Инкубатор, в котором меня готовили к спариванию, они разоблачили всю сеть. ВСЮ. Но я до последнего отказывалась верить в то, что мне могло повезти.

… Репортаж из зала суда в то утро транслировал, по-моему, каждый подключенный к электричеству прибор, даже чайники и утюги, и абсолютно все ТВ-каналы. По «Первому», по «Второму», по «Тридцать пятому и ко» и даже по «Первому музыкальному» говорили о предстоящем событии. А «Первый музыкальный», к моему величайшему сожалению, в нашей богадельне не выключался ни на секунду. Я и раньше-то не была большой любительницей околомузыкальных клипов (назвать музыкой то, что там крутили, я не могла при всём своём желании), но за месяцы, проведённые в Пансионе, – здесь его все называли Отстойником – успела возненавидеть репертуар этого развлекательного ресурса.

– Даже не верится, что скоро всё закончится, – выдохнула Вики-Тиль, ещё одна моя знакомая по Инкубатору, и подтянула свой стул поближе к моему, чтобы можно было не только смотреть в маленький телевизор под самым потолком, но и перекинуться парой словечек в случае чего.

– Да начинайте уже! – зашипела справа от меня Блэки-Рольда. – Нет же сил уже никаких терпеть! На волю хочется…

И тут на нас со всех сторон зашикали, ибо секретарь суда объявил о начале заседания и призвал к тишине. И я возблагодарила Владычицу Энлиль за то, что мне не пришлось дослушивать до конца речь подруги.

Нет, я Рольду очень любила, и на свободу тоже хотела безмерно, но при этом мне было до несварения желудка страшно. Что это за зверь, который свобода? С чем его вообще едят. Я за двадцать три года с ним ещё ни разу не столкнулась…

Ну и, само собой, мне как-то слабо верилось в то, что для таких как мы судьбою предусмотрен благополучный исход.

Я плохо слушала вступительную речь обвинителя, но когда он перешёл на личности обвиняемых, внутренне обмерла. И не потому, что он представлял их вселенским злом. На самом деле, думаю, никто, ни прокурор, ни судья, ни присяжные, ни старейшины, с чьей подачи это разбирательство было вынесено за стены зала суда, ни сам Эзэ не знали о том, что на самом деле те из себя представляют. По крайней мере, некоторые из них. Просто оператор навёл камеру на лицо моей матери, и я непроизвольно втянула голову в плечи. Всё-таки полгода – слишком малый срок для того, чтобы привыкнуть к новой внешности, а мы с родительницей были очень похожи. Раньше. До того, как она продала меня в Инкубатор. Или дед продал. Или отец… Теперь мне уже плевать на то, кто именно из них.

– Чудовищные по своей сути преступления… Безжалостно… Жестоко… Ничего кроме корысти…

На фразе «Шаси Н'Хааш, не задумываясь, продала бы собственную мать» я тихонько хмыкнула. Ошибаетесь, господин прокурор, мать она не продавала. А вот дочь…

– Тара, ты что? – Рольда встревоженно заглянула мне в лицо, и я исправила одними губами:

– Шерри. – Если быть точной, то Шерриханна, такое имя я получила вместе с новым телом и отказаться от него не было никакой возможности. Не от тела – от имени.

– Тебе нехорошо? – Рольда с Вики в этой новой жизни стали моими подругами, но даже им я не могла открыться полностью, боясь увидеть отвращение в их глазах. – Вспомнила прошлое?

Я кивнула и подбородком указала вперёд и вверх, предлагая не отвлекаться. Окунаться в воспоминания в Отстойнике не возбранялось (попробовали бы они запретить нам думать и видеть сны!), но, в принципе, и не одобрялось. А чтобы обсуждать его вслух…

Все мы в этом проклятом Пансионе-отстойнике были не раз изломанными и склеенными заново. Все мы плохо шли на контакт и никому не верили. И у каждого была своя причина. Меня мои собственные родные и родные моего нового тела продали в первый раз, моим подругам повезло меньше… И в тот день мы как нельзя остро чувствовали это.

В «клетке» обвиняемых сидело два десятка человек, и в первый день заседания прокурор не уделял внимание каждому, но всем и без того было известно, кто сегодня выступает в роли подсудимых и за что именно их судят.

– Ничего сегодня не закончится, – предрекла я. – И завтра тоже. Вот увидите, растянут суд, как «Бонго-Бонго» (сериал по «Второму» каналу. К тому времени, как я впервые увидела телевизор, в эфир вышла пять тысяч двести восемнадцатая серия).

Ответом мне послужило угрюмое молчание. Каждая из нас мечтала поскорее покинуть «гостеприимные» стены Отстойника, и каждая понимала, что до окончания суда нам не позволят этого сделать. И пусть мы уже давным-давно дали показания и в наших свидетельствах не было нужды, это ровным счётом ничего не значило, потому что старейшины взяли под контроль судьбу каждой из «бедных шаси» и обещали заняться нами сразу после того, как зло понесёт справедливое наказание.