Она произнесла моё имя.

Впервые.

Меня поражает, что я вообще обратил на это внимание.

— Пожалуйста, скажи, — не сдаётся Габриэлла, и я начинаю рассказывать, сам не зная, почему не могу остановить поток слов:

— Хуже может быть принудительное использование генного оружия и инженерии на членах семьи или друзьях, которые остаются в живых после тебя. Ты спрашивала, как мы себя исцеляем и умеем ли вообще это делать. Технологии позволили нам достичь невероятного. Чтобы собирать важную информацию о собственном организме, мы используем электронные капсулы со встроенным микропроцессором и биоразлагаемой батареей. Мы глотаем нейростимуляторы для снятия боли — крошечные устройства, которые вводятся в организм и воздействуют на зону, где чувствуется боль. Мы можем легко исправить плохое зрение с помощью бионической линзы, можем усилить способности и так хорошего зрения как минимум в три раза с помощью восьмиминутной безболезненной операции. Беременным мы надеваем на живот специальный пояс с экраном впереди и делаем прозрачное узи, чтобы родители могли увидеть своего малыша. Мы печатаем кости. Можем внедрить в кровь компьютерного чипа-убийцу рака и почти на любой стадии исцелить человека от смертельной болезни. Бирюзовые капсулы сэмпе помогают привыкнуть к частям тела и устройствам, которые внедрили искусственно. Итернум даёт возможность жить до ста сорока пяти, а то и ста шестидесяти лет! Но наша медицина — это не только про исцеление, но и про наказание. Иногда даже казни оказывается недостаточно, и тогда близким того человека, который нарушил закон, в генетический аппарат вносят модификации, вызывая наследственные заболевания. Ни один человек не хочет своему родному такой судьбы, поэтому все молчат.

Я подаюсь навстречу Габриэлле и беру её за руку, так, как это сделала прежде она. Она не пытается убрать руку, и я заглядываю девушке в глаза, когда произношу очень медленно и со значимостью:

— Ты должна понимать. Скорее всего, здесь тебе никто не поможет, а если поможет, то никогда — слышишь?! — никогда в этом не признается другим. Ты должна это помнить. Если хочешь выжить.

Я убираю руку и отодвигаюсь, словно эти слова отняли все мои силы.

— И ты тоже?

Мы смотрим друг на друга.

«В любом случае ты попадёшь на шахматную доску в качестве определённой фигуры, сам знаешь, какой» — «Как пешка может победить?» — «Философский вопрос. Но правильный ответ лишь один: никак. Можно только перестать ею быть».

«Ты влюбился?» — «Когда ты произносишь это, звучит просто ужасно».

«Боже мой, сынок, на что ты решился ради этой девочки?» — «На то, чего не мог сделать ради себя самого».

— Не знаю, — наконец произношу я, но девушку такой ответ, конечно, не устраивает.

— Почему ты мне помогаешь? — настойчиво спрашивает она, и я понимаю, что даже Ньюта обмануть — и то кажется задачей более реальной, чем проигнорировать вопрос Габриэллы.

А отвечать я совсем не готов. И, вероятно, никогда не буду готов. Поэтому я делаю единственное, что должно напугать её достаточно, чтобы она больше не поднимала эту тему. По крайне мере, надеюсь, что это сработает…

Я всегда гордился тем, что цвет глаз достался мне от матери. Глупо, как будто он что-то решает в жизни, однако видеть в отражении её глаза — такие родные и любимые — лучше, чем ничего, особенно когда знаешь, что в реальности их, как и саму маму, уже никогда не увидишь…

С самого детства я постоянно слышал от людей, что их пугают мои тёмные глаза, а, когда я вырос, окружающие подшучивали, будто достаточно одного моего взгляда, чтобы люди делали то, что я хочу, но в то же время шутники давали понять, что на себе ощущать этот взгляд не хотят. Лишь некоторые признавались, что он притягивал к себе магнитом, но все сходились во мнении, что выдерживать его непросто.

Я вот я останавливаю его на Габриэлле — прямолинейный и настойчивый, впервые радуясь, что могу заставить человека отказаться от собственного вопроса.

Однако происходит то, чего я не ожидал…

Габриэлла смело встречает мой взгляд…

Мгновения утекают, но свой она так и не отводит, и я начинаю думать: что не так? Я вижу в её глазах удивление, должно быть, то же, что отражается в моих глазах, — удивление, но не страх, любопытство, но точно не смятение.

Мы молча смотрим друг на друга, а время идёт. На одно мгновение в моё сознание забредает опасная мысль, что было бы, если бы я мог не слушать голос разума…

Глупая была идея.

Я делаю вдох, и Габи вздрагивает, словно только заметила, что мы таращимся друг на друга.

— И это создали ваши правители? — поспешно спрашивает она, волшебство момента разрушено, и, хотя я сам к этому стремился, чувствую разочарование.

— С самого начала предполагалось, что каждым крылом будут руководить свои лидеры, — объясняю я сокрушённо. — Между собой крылья должны были оставаться равноправными, но всё быстро вышло из-под контроля. Со временем путём политических игр и интриг лидеры одного крыла избавились от соперников, сосредоточили власть в своих руках и стали едиными лидерами для всей станции. Динаты или триста шестьдесят градусов. Но есть и нечто более опасное, чем они. Оливарум. Религия, которая родилась уже на Тальпе. События пришлого посчитали не более чем Реньювингом — обновлением, всем погибшим установили памятник и решили, что этого более чем достаточно. Сказали, что тревожить прошлое не следует, как и умерших, что нельзя кого-то осуждать или искать виновных. Ради сохранения человечества, и чтобы жертвы были не напрасны, следует даровать себе и другим исцеление, ведь прощение открывает дорогу в будущее.

Габи задерживает дыхание, и я уже не пытаюсь разобраться в причинах — мне бы со своими чувствами совладать.

— Высшие силы есть инновационные технологии, — продолжаю я. — Только они могут сохранить человечество. Верховный Наставник — проводник, ведущий за собой по Лестнице в небеса. У религии появился символ, названный всходом: вертикальная линия, от которой в стороны расходятся четыре горизонтальные — разной длины, от самой длинной справа сверху, до самой короткой слева внизу. Этот символ схож с тем, как выглядит со стороны сама станция.

— Покажи мне, — шёпотом просит Габриэлла.

— Не могу. Верховного Наставника запрещено фотографировать или снимать на камеру.

— Коди сказал, что его я увидела.

— Что?

— В Эпицентре все эти… строения, утопающие в кустарниках и деревьях всех оттенков пурпурного, красный клён, сандал и краснолиственные барбарисы, а в самом центре — небоскрёб, поднимающийся к небесам по спирали… — всё это выглядело потрясающе, но я смотрела на экран, а внутренним взором видела высокого мужчину в чёрном одеянии с белым воротником. Красная крона деревьев в моих глазах превращалась в алую жидкость, что я видела на странном символе в руках незнакомца. Коди сказал, что это кровь.

Смотрю на Габриэллу не отрываясь, чувствуя, как подо мной раскачивается стул и даже сам пол. Вдруг кажется, что я ощущаю, как вращается станция, хотя по всем законам физики это просто невозможно.

— Я могу спросить, что ещё ты видела? Что чувствовала?

— У меня перехватило дыхание, когда ты показал станцию. Должно быть в реальности она просто огромная! Я подумала, как можно было построить нечто столь величественное?! Как тальпам удалось создать новый дом, такой похожий на планету, и в то же время настолько от неё отличающийся? Голос говорил, что это чудо, созданное руками человека, дом, который люди обрели за пределами родной планеты. Так и есть. Я, затаив дыхание, смотрела, как движется это огромное… создание. Да-да, я понимаю, что оно не живое. Но на нём находятся люди. И это невероятно! А потом… потом на меня обрушились ощущения… Я смотрела на Архипелаг и видела всю эту красоту. Острова и Голубой город на них. Я видела людей только издалека, но в то же время как будто могла присмотреться к их лицам. И люди оказывались… безликими. А потом я заметила корриганов.

— Корриганов? — переспрашиваю я, надеясь, что не допустил ошибку в незнакомом слове.