Ок, я буду жить в пределах датчиков,

С хорошим мальчиком,

Зная дозу и края,

С надписанным на щиколотке браслетом,

В городе не в том, а в этом.

У Вас, кстати, с этим мальчиком

Немного общего –

Я.

Я Вам сейчас расскажу, как он щурится,

Когда нежится,

Как сгоняет боль.

Он радуется мне лю-бой.

Его ещё не учили слову «люболь»,

Но он уже помнит номер дома и улицу

И ещё помнит, как быть собой.

Спите? Я тоже конечно нет.

Тогда ещё немного о нём на грядущий сон.

Знаете, он

Совсем не пьёт рыжие из стеклянных.

А я – постоянно.

Это дезинфицирует раны

И тренирует сосуды,

Пробуждая сюжеты, силы.

Знаете, он такой красивый,

Что можно и обойтись

Без падений,

Оставив высь,

Оставив даже и Вас,

Громоздкий Вы мой девайс.

Не обижаетесь? Хорошо. Тогда спите.

Разница во времени – у вас Питер,

Я же в любом случае южнее –

То есть ниже, нежнее.

И звоните, рассказывайте,

Как Вы там с нею?

Или один? Налегке?

Пока.

Ок?

Дедушка, у меня всё хорошо.

Я вожу машину, не превышаю скорость,

Стою в полный рост, пою во весь голос,

Пишу стихи, думаю сдюжить повесть,

А из всех путей выбираю линии взлётных полос.

Дедушка, мне совершенно не о чем печалиться.

Меня всегда любили люди и живность.

Я не убавляла ни в молоке жирность,

Ни к жизни жадность,

Ни к пустоте тягу, когда она подползала.

В люстру со сцены пустого зала

Я пялилась искренне до аншлага.

Дедушка, я всё, ну почти всё,

Делала во благо

Или в его видимость.

Знаешь, я даже и с Ним

Не виделась.

Потому что клялась жить правильно,

Дури выше.

Дедушка,

У меня ничего не вышло.

Этот век

Вам к лицу,

Как загар.

Как дожди – лобовому.

Как водке – сегодня не буду.

Этот век – реверанс всем минувшим доныне эпохам.

Этот век издевательски пуст с точки зрения чуда.

Он не терпит уныний и драм.

(Не кричи, если плохо)

Этот век, нам из ядерных рук раздающий блэкджеки,

Не простит, если там выпадает немного за тридцать.

Этот век Вам к лицу.

Вы как будто бы свой в этом веке.

Как и в прошлом,

Вас хочется так, что нельзя не влюбиться.

И когда медсестра, наплевав на Хароновы сборы,

Вам запрячет глаза под пронзённые холодом веки,

Вы уснёте.

И будут к лицу Вам лампады,

И насквозь прозвонившие воздух соборы,

И земля, по которой и я прохожу до упаду

И проснусь, как всегда, возле Вас, – в новом веке.

Ты не выспался.

Уголки рта – костыли для мешков подглазных –

работают на все тридцать два.

И приветственный делаешь жест рукой:

Здравствуй, пыльная, наглая Москва.

Тут же и полицай. Без здрассьте, без страсти:

– Здесь не курят.

– Так вокзал дымится от вэйпов и айкОсов!

– Эти можно. А ваши – только вон там, у кассы.

Вообще-то дайте и мне папиросу.

Задолбала пластмасса.

И вы с ним стоите, всеми не замечаемые, на виду,

Смолите, делитесь жалобами, всякой фигнёй,

Тушите, прощаетесь не за руку – кругом ковид.

Надо в такси, и в центр, и надо искать еду,

Чтобы не есть потом на встрече, а делать какой-то вид,

Соблюдать приличия правила,

держать марку, понт наводить.

– Блин, девушка, куда вы идёте?

Кто вас вообще учил ходить? –

Ты вскрикиваешь, потом видишь её.

А она – это, кстати, я.

Мы же в пространстве сюжетов, помнишь?

И ты там, в этой реальности, понимаешь: моя.

Ну и дальше, как в песне: тонешь, тонешь.

И какие уже там встречи, еда, ковид?

Разбросано всё, разлито,

На нас сыпят сплетни, рис, и жизнь бурлит,

И несутся электролиты,

И врачи протягивают дитя,

(И теперь мир вращается вокруг какашек, и молока,

и снова вокруг какашек)

Ты не выспался. Наша сказала «тя!»

И пульнула на стену кашей…

Тут же и полицай. Без особых примет.

– Здесь не курят. Вы слышите? Я вас оштрафую.

И ты предлагаешь ему сигарету, а он тебя кроет фуем.

Ты в ответ оскорбительный делаешь жест рукой,

Он тебе отвечает тоже рукой –

во все твои тридцать два.

Ну, здравствуй, православная моя Москва!

В пространстве сюжетов есть и такой.