Днем 1 июня избитого, окровавленного и закованного в наручники Обнорского привезли в дом Рожникова и поместили в подвал, где Череп, не торопясь, начал допрашивать журналиста… Серегин дурковал, шел в «несознанку» — изображая, что вообще не понимает, чего от него хотят… Череп не торопился — пусть парень «дойдет», силы человеческие, они, ведь, быстро иссякают.
Обнорского время от времени прижигали зажигалками и били — аккуратно, так, чтобы не кончился до срока, но серьезная «работа» еще и не начиналась: «клиента» нужно было продержать в «кондиции» по крайней мере до приезда Виктора Палыча… Сам Череп, честно говоря, никакого смысла в этом визите не видел, с его точки зрения старик, вообще, в последнее время стал часто совершать «неадекватные» поступки — ну да ведь он Хозяин, ему и банковать… Хочется ему лично с журналистом пообщаться — ради бога… Эмоции, эмоции… Чем меньше эмоций, тем больше профессионализма — так считал Череп, так учили его когда-то… Эмоции необходимо учитывать в работе, но никогда нельзя им позволять управлять собой…
А Обнорский — он, конечно, расскажет все… Не сегодня, так завтра, суть дела не изменится… Бывший подполковник КГБ не торопился еще и потому, что не хотел проводить совсем жесткий допрос без «медицинского контроля» — а, как на грех, с «Гиппократами» (теми самыми, которые с Милкой работали) вышла заковыка: один после завершения всех дел с Карасевой уехал в отпуск с семьей, второй остался «дежурным», но запил, скотина… Свалился в самый настоящий запой — выяснилось это уже после перевозки Обнорского в «бункер». Доктора, конечно, начали «реанимировать», но пока было неясно, когда он сможет приступить к «обязанностям». Очухается, сволочь, тогда можно будет и Обнорского на «химию» посадить, если он до того сам не «расколется»… А даже если и «расколется» — «химическая проверка» все равно не повредит… А ну, как журналист фантазировать начнет, правдоподобную «дезу» слепит? Он же человек творческий, привык сочинять… Но — после укольчиков специальных особо не рассочиняешься, в большинстве случаев самые заядлые фантазеры начинают правду-матку выдавать… Бывает, конечно, что на некоторых и «химия» не действует — но такие ситуации крайне редки…
Череп сидел в бункере на тяжелом стуле, слегка покачивался и скучным голосом задавал Серегину разные вопросы. Журналист, лежавший на полу, шепелявил в ответ какую-то ерунду — бывший подполковник КГБ даже не особо вслушивался… Главное, что парень вообще говорит — это уже легче… Хуже, когда «клиент» просто тупо молчит. А когда человек начинает говорить пусть даже ложь — его потом гораздо легче на правду «вырулить», он уже привыкнет на вопросы откликаться, он, так сказать, модель поведения выберет, а именно — общение… Даже лживые ответы — это «приоткрытая дверь», в которую вламываться намного проще, чем в закрытую наглухо…
Череп очень устал — он ведь не был законченным садистом, получающим кайф от человеческих мучений. К пыткам начальник «контрразведки» относился исключительно функционально… Нет, пожалуй, он даже не любил их. Череп, конечно, немного возбуждался при виде истязаний, но потом всегда наступала расплата — эмоциональное возбуждение сменялось апатией и ноющей головной болью.
Бывший «комитетчик» представил, сколько еще придется провозиться с Обнорским, досадливо сморщился, но в этот момент в открытую дверь (ее запирали редко, потому что отпиралась она тяжело — надо было крутить специальный штурвал, а колесо временами заедало) вошел Виктор Палыч собственной персоной — он, как и обещал, все-таки «выкроил минутку для общения с прессой». Череп встал, поздоровался — без подобострастия, но вежливо. Антибиотик в ответ лишь кивнул и сразу же заблажил:
— Ну, где тут наш страдалец?
— Да вот, — кивнул Череп на валявшегося на полу Обнорского, хотя других «страдальцев» в бункере не было.
— О-о-о, — протянул Виктор Палыч. — Какой-то он не веселый совсем…
Антибиотик сделал знак рукой, и его охранник тут же передвинул стул, на котором только что сидел Череп, поближе к Обнорскому. Виктор Палыч уселся — основательно, удобно, закинул ногу на ногу и вздохнул:
— Ну, здравствуй, Андрюша… Вот и свиделись… Правда, сегодня не ты у меня интервью брать будешь, а я у тебя… Чего молчишь-то? Уснул, что ли?
Серегин зашевелился на полу, медленно повернул к старику голову, посмотрел затуманенным глазом:
— Кто вы?
— Чего? — Антибиотик приставил ладонь к уху, он не понял вопроса, потому что Обнорский говорил совсем невнятно — мало того, что ему зубы повыбивали, так у него еще и язык весь изрезался об осколки зубов.
— Кто… вы? Что… вам… надо?…
Виктор Палыч рассмеялся:
— Не узнал, стало быть? Это хорошо. Богатым буду…
А Серегин действительно не узнал Антибиотика — у него, видимо, после множества ударов по голове что-то случилось со зрением — перед глазами все расплывалось, мир виделся как через мутное, залитое мелким дождем стекло… Однако мозг у Андрея еще работал, поэтому он догадался, кто пришел его «интервьюировать».
— Вы… Говоров? Антибиотик?
Виктор Палыч свел брови к переносице:
— А ты, я гляжу, совсем воспитан плохо… Не учили тебя, видеть, со старшими разговаривать… Ишь ты, Антибиотик!… Я, Андрюша, тот, от кого зависит сейчас очень многое — никогда ни от кого в твоей жизни так много не зависело, как сейчас от меня… Осознаешь, подленыш? Самые важные дела я сейчас решить могу — кончишься ли ты в муках лютых, или уйдешь тихо, как уснешь… А зависеть это будет от того, как ты поведешь себя…
Серегин ничего не ответил, закрыл слезившийся глаз, вздрогнул, подавляя стон — ему больно было даже дышать… У Антибиотика меж тем лицо разгладилось, он снова разулыбался — и странно сочеталась эта улыбка с покачиванием головы и укоризненным тоном:
— Да, наворочал ты дел, Андрюша, напакостил. А главное — самому себе ведь больше всех и навредил… Оно так всегда бывает, когда люди не в свое лезут… Жил бы себе и жил спокойно, писал про мафию (старик произнес это слово издевательски — «про махвию»), дальше пугал бы граждан — кто бы тебе чего предъявил? Так нет же — ты блудень затеять решил… Ну, и каков итог? А ты об мамке своей подумал? Каково ей-то будет, а? Дурканул ты, парень, дурканул… А я ведь читал твои писания — и, честно скажу, казался ты мне умнее… М-да…
Виктор Палыч заперхал — то ли кашлял, то ли смеялся… Серегин по-прежнему молчал, лежал неподвижно с закрытыми глазами, но старик по его подрагивающим векам видел — журналист в сознании, слушает внимательно. Антибиотик вздохнул и продолжил:
— Вот из меня любят разные Никитки-Директора зверя лепить, чуду-юду кровоядную — и того не поймут, что чуждо мне все это… Когда мое не трогают, так и я к людям с душой… Но уж когда по-сучьи подляны строят, тогда извини — око за око, зуб за зуб. Так, Андрюша, даже Библия нам завещала… Вот и с тобой: хочешь верь, хочешь нет — но на тебя я зла не держу. Сам понять не могу — почему, а зла нету. Досада есть, потому как проблемы ты кое-какие создал — скрывать не буду. Людей подставил, кровь отворил… Беспределом из-за тебя запахло, Андрюша, а беспредел — это страшно, беспредел — это для всех гибель, потому и надо беспощадно давить тех, кто его учиняет… М-да… А с другой стороны, я даже как-то и не верю, что все это блядство «абсолютное» ты сам заварил — не верю и все! Я людей спрашивал, они про тебя нормально отзывались, говорили, что ты, конечно, с чудинкой парень, но не подлый… И сдается мне, Андрюша, что тебя самого подставили, «прокладкой» выставили, а ты туфту дешевую за чистое схавал… Больше того тебе скажу — я даже знаю, кто всю эту канитель устроил: Катька Званцева, сучка неблагодарная, так ведь?
Серегин не вздрогнул, но зашевелился, и Антибиотик довольно усмехнулся — среагировал мальчонка на имя, среагировал… Обнорский попробовал было перевернуться на бок, но ему мешали сцепленные за спиной наручниками руки — а каждое неловкое движение отдавалось взрывами боли в сломанных ребрах и отбитых внутренностях.
