Серегин вдруг вспомнил, как она протянула ему зеленую сафьяновую коробочку, как он долго крутил часы в руках, напоминая, наверное, ребенка, дорвавшегося до классной игрушки, и как, уяснив примерную стоимость подарка, он вдруг заявил, что не может его принять… Катерина тогда жутко разозлилась и ядовито поинтересовалась — не совесть ли журналистская мешает надеть на руку часы, купленные на «бандитские деньги»? Так пусть это Обнорского не тревожит — ее, Катерины, деньги, не только «бандитские», но и честным бизнесом заработанные — стало быть он, высокопорядочный журналист Серегин, обличитель общественных язв, бичеватель и срыватель масок, может успокоить себя тем, что «Лонжин» куплен как раз из «честной» части капитала… Обнорский смутился, забормотал что-то невнятное насчет того, что женщина-де, не может делать мужчине более дорогие подарки, чем мужчина — женщине, потому что это будет уже отдавать неким «альфонсизмом»… Сам-то Серегин, прилетев 31 декабря 1993 года в Стокгольм к Кате, не озаботился заранее выбором новогоднего подарка для нее — вспомнил об этом только в аэропорту Пулково и купил там теплый павловопосадский платок — чтобы он, так сказать, Россию вынужденной эмигрантке напоминал… А Катя, судя по всему, искала ему подарок долго и нашла именно такие часы, которые сразу понравились Андрею — простые, безо всяких лишних наворотов, строгие и удобные… Да, Катя тогда здорово разобиделась на Обнорского и сказала, что если подарок от сердца — отказываться от него просто грех, а еще у нее задрожали губы и в глазах появились слезы… Хорошо, что Серегину хватило мозгов понять, какую глупость он сморозил, отказываясь от «Лонжина» — Андрей быстро надел часы на запястье, обнял начавшую тут же зло вырываться из его рук Катерину и зашептал ей в ухо, что он — придурок, что на него, бывает, «находит», что обращать на это внимание не стоит, потому что он, Обнорский, неоднократно был ранен в голову, которая с тех пор и стала его самым больным местом…

Увлекшись приятными воспоминаниями, Серегин вдруг понял, что улыбается — несмотря на боль в затылке и отсутствие часов на руке.

Андрей встал и попытался произвести «разведку местности» — шагнув, он уперся в стену, сложенную из не очень толстых, плотно подогнанных друг к другу бревен… Медленно ощупывая стену руками, Обнорский двинулся по часовой стрелке.

Осмотр «вручную» занял у Серегина не очень много времени (сколько точно — Андрей, естественно, определить не мог), и результаты «исследований» были не очень утешительными — Обнорский находился в глухом, без окон и дверей, бревенчатом коробе (примерно три на два с половиной метра) с земляным полом. Ни какой-либо мебели, ни иного-прочего «барахла» в странном помещении не было. Высоту своей тюрьмы (а точнее, глубину, потому что Серегину казалось, что бревенчатый короб неизвестные строители сложили под землей), Андрей не выяснил — поднятые вверх руки потолка не доставали, подпрыгнув, Обнорский добился лишь вспышки боли в затылке… Охнув, Серегин снова сел на пол и продолжил «лечебный массаж».

«Блин, больно-то как… Чем это они меня, интересно, приголубили — не иначе, кастетом… Хотя нет — насчет кастета вы, положим, загнули, Андрей Викторович… Если бы эти умельцы вас кастетом с такой пролетарской беспощадностью хряпнули — мы бы тут с вами уже не разговаривали, мы бы уже с ангелами отношения выяснили или, скорее, с чертями… А может, я умер и действительно в каком-нибудь чистилище нахожусь? Или — это у меня бред такой?… Нет, на чистилище это все не похоже, интерьерчик, прямо скажем, не тот… И затылок болит, и мыслю я пока еще достаточно логично… Правда, не видать ни хрена… Что они тут, на электричестве экономят, что ли? Крохоборы… Могли бы и лампочку какую-нибудь включить, не обеднели бы…»

Андрей где-то читал, что однажды с людьми проводили такие опыты — сажали их в абсолютно изолированное темное помещение, где утрачивалось ощущение времени. Часть подопытных повредилась рассудком достаточно быстро… Но не хотят же похитители, чтобы он, Обнорский, сошел с ума от страха перед темнотой и собственным будущим — тоже, судя по всему, не самым светлым… Если его выкрали, а не грохнули прямо на месте — значит он, Обнорский, для чего-то еще нужен, значит с ним еще будут разговаривать… А сейчас его просто готовят к этому разговору, подавляют морально, хотят, чтобы он попрел немного, промариновался в соусе из ужаса и безнадежности… А когда человек морально разлагается с наибольшей быстротой? Правильно, когда он ничего не делает, когда сидит и жалеет себя…

Андрей скрипнул зубами и начал производить ревизию собственного имущества — опять же, на ощупь.

«Так… Сумку у меня забрали, куртку — тоже, ремень из джинсов вытащили, шнурки из кроссовок — удалили… Сигареты с зажигалкой — видимо, остались в куртке… М-да… Богато живем, Андрей Викторович… Футболка, джинсы, кроссовки, носки и трусы. И все… Прямо скажем, бывали времена и получше… А с такой экипировкой только на бандитские танцы ходить — не страшно, если ограбят…»

Машинально Обнорский обшарил все карманы джинсов — они были пусты… Хотя нет, что это, в левом переднем, комочек какой-то? Оживившись, Андрей вытащил из штанов две таблетки в бумажной упаковке — после веселых приключений в Йемене, когда его сначала зацепило по голове осколком, а потом почти то же самое место погладил пулей из своего «Макарова» капитан Кукаринцев, убитый позже в другой арабской стране[28] — Обнорского часто мучили приступы головной боли, и он привык таскать с собой постоянно обезболивающие таблетки…

«Так… что это у нас? Кажется, анальгин… Это хорошо, это очень кстати… Сейчас мы таблеточку зажуем, голову подлечим… Плохо вы, ребята, шмонать умеете… В приличном бы заведении вас за такой обыск на ноль умножили… А если бы это у меня не анальгин был, а скажем, смертельно ядовитый экстракт кураре, а? Пришли бы вы, милые, за мной, с вопросами своими насущными — а я уже того, с небес вам ручкой помахиваю… Ох, и вставило бы вам ваше начальство, вот тут бы вы и попрыгали… Самих бы, небось, в эту яму деревянную запихнули — чтобы в следующий раз относились к своим обязанностям тщательнее…»

Андрей медленно разорвал бумажку, положил одну таблетку в рот и начал жевать ее, а вторую оставил про запас — должно же и у него, как у любого другого приличного человека, что-то быть на «черный день»? Пусть хоть и одна таблетка-мелочь, а все равно, приятно… От горечи во рту Серегина замутило. Впрочем, легкая тошнота могла быть вызвана и ударами — как минимум, легкое-то сотрясение мозга он, Обнорский, заработал, это точно…

Дожевав таблетку до конца, Серегин вздохнул и подумал, что шутить с самим собой — это, конечно, идея неплохая, но, все же, он так долго не продержится, надо действительно занять себя чем-то, чтобы прогнать обезволивающий страх… В какой-то книге кто-то написал, что, мол, нет такой тюрьмы, откуда нельзя было бы сбежать… Эх, сюда бы того автора… Хотя — по сути-то он прав… Выход есть всегда, просто человек не всегда его замечает. А еще человек далеко не полностью использует в повседневной жизни заложенные в него способности — не случайно же говорят, что возможности человеческого организма безграничны… Просто за рамки нормы эти возможности выходят лишь в самой стрессовой ситуации, да и то — не у всех.

Андрей хмыкнул и начал делать вращательные движения головой — боль в шее и затылке полностью не улеглась, но стала не такой острой, что радовало…

«Ну-ка, организм, прояви свои скрытые доселе возможности, выдай-ка что-нибудь этакое… Не хочешь? Сволочь ты после этого, а не организм… Я о тебе забочусь, предпоследнюю таблетку в тебя засовываю, от души отрываю — а ты… Или, может, для тебя ситуация недостаточно стрессовая? Ну, друг, тогда я уж и не знаю, чего тебе еще надо…»

Обнорский встал на колени и начал прощупывать стены буквально по сантиметру — он оглаживал каждое бревнышко, идя по одному слева направо, а по следующему — справа налево. Андрей искал гвоздь или какой-нибудь металлический штырь — если вытащить, то в руках появляется какое-никакое, а оружие. Правда, как вытащить из бревна забитый в него гвоздь, Обнорский не знал, но над этим вопросом он и не думал — задачи надо решать последовательно, сначала надо гвоздь найти.