Алели рябины… как здорово алели рябины в сентябре семьдесят девятого года!

Я сорвал одну гроздь.

— О… — сказал Сашка, — рябина — это хорошая закусь.

— Ты что же думаешь? Он рябину на закусь сорвал? — сказала Маринка. — Нет, Саня, он эту рябинку Верочке хочет принести… А Верочка не клеится… Верочка на Владика запала. Ой, круто запала!

Я ничего не ответил. Я начал ощипывать и бросать в рот ягоды. Они были горькими.

…А Вера почти не опоздала… мы даже не успели выпить. Маринка делала бутерброды, Владик сидел у пианино, тренькал, напевал: «Рок-энд-ролл мертв… а я еще нет… Рок-энд-ролл мертв…»

— Кстати, — сказал Сашка, — сегодня сорок дней.

— Чего сорок дней?

— Сорок дней, как погиб «Пахтакор».

Они одиннадцатого августа гробанулись.

— Ну ты стебок, Стариков… Я стебаюсь!

— А ведь точно, — сказал Владик, отрываясь от инструмента. — Сорок дней… надо за это вмазать.

Он снова положил руки на клавиатуру, спел:

— «Пахтакор» мертв… а я еще нет.

— Нуты стебок, Владик… Я стебаюсь.

В прихожей мелодично пропел гонг. Маринка сказала:

— Кажется, наша королева пришла… вдвоем открывать побежите, сопернички?

— Я открою, — сказал я.

— …а я-а еще нет, — спел Владик.

Я вышел в прихожую. Снова пропел гонг. С календаря смотрела Пугачева, тренькало пианино… Я открыл дверь…

Самая красивая девочка десятого "а" сказала:

— Привет… я не опоздала?

Она сказала: привет… и у меня забилось сердце. До сентября двухтысячного года оставалось еще больше семи тысяч суток… но тогда я этого не знал. Не мог знать. А если бы мог — не поверил.

— …Итак, дорогие товарищи, — торжественно произнес Владик, — зачем мы сегодня собрались?

— Бухать, — сказал Сашка.

— Ну, Стариков, ты стебок… — сказала Маринка.

— Нет, дорогой товарищ… Сегодня мы собрались, чтобы послушать альбомчик «Стена», написанный группой английских товарищей под руководством Коммунистической партии Советского Союза и Генерального секретаря Центрального Комитета дорогого товарища Леонида Ильича Брежнева лично.

— Бурные, переходящие в овацию аплодисменты, — сказал Сашка. — Весь зал в едином порыве встает. Следует, конечно, добавить, что овация продолжалась несколько минут, но у нас на это времени нет. Потому как мы собрались бухать.

— Правильной дорогой идете, товарищи!

Из динамиков заморской стереосистемы «Филипс» пошла мощная волна звука.

Портвейн «Три семерки» прокатился по пищеводу. Нам было по шестнадцать… мы еще ничего не понимали. Я смотрел в дерзкие глаза на разрумянившемся от портвейна лице. Я погибал.

— Вот когда мы встретимся через год…

— Э-э… через год мы все будем в стройотрядах… штудиусы.

— Э-э, ребята, кстати… следующий год! Он же необычный. Он — олимпийский!

— Ну и что? Этих олимпийских — каждые четыре года. Будет вам и восьмидесятый, и восемьдесят восьмой, и даже двухтысячный.

— Ну… до двухтысячного еще дожить надо.

— А в двухтысячном сколько же нам всем будет?

— Нам будет по тридцать семь.

— Ну ты стебок! По тридцать семь?

Я стебаюсь… сто ко не живут.

— Живут, — сказал Владик. — В двухтысячном году я буду человеком с положением… сделаю нормальную карьеру… все у меня будет.

— Ну ты стебок, — сказал Сашка Маринкиным голосом.

До двухтысячного года оставалось немногим больше семи тысяч суток. Всего половина жизни… мелочь.

— Хорошо, — сказал я. — Давай по порядку, Вера.

— А… с чего начать?

— Чем занимается твой выдающийся муж?

— А ты что — не знаешь? — спросила она с удивлением.

— Владик, конечно, великий человек… и я, разумеется, просто обязан знать о его биографии все… Но, понимаешь ли, Вера, последние пять лет я провел в Нижнем Тагиле, а тамошние газеты ничего о Владике не писали. Странно… не правда ли?

— Зачем ты так, Сергей? — спросила она. А потом без всякой логики добавила:

— Я сильно состарилась? Страшная стала?

— Нет, — ответил я. — Ты самая красивая девочка из десятого "а".

— Ты все еще меня любишь?

— Нет… Так чем занимался Владик? — сказал я. Слава Богу, она не обратила внимания на то, что вопрос поставлен как о мертвом.

— Понимаешь, Сергей… после того, как все рухнуло… ну, развал Союза, ГКЧП это и прочее… Владик, как и все, стал заниматься бизнесом.

— Понятно… как и все — бизнесом.

— Наркотики? Оружие?

— Не надо, Сережа… не надо иронизировать. Это ты всегда был упертый, как танк. А нормальные люди хотят нормально жить, зарабатывать.

— Ну такой уж я стебок… А что за бизнес?

— Основное направление — автосервис.

Ремонт, запчасти, обслуживание. А сейчас ребята затеяли построить мощный автоцентр, взяли землю в аренду, вложили в это дело бабки.

— Много?

— Около трехсот тысяч баксов… для начала.

— Ого! Не слабо… Ты сказала: ребята. У него есть партнеры?

— Да, конечно… Костя и Казбек. Нормальные мужики.

— Костя и Казбек… понятно.

— Сережа, что тебе понятно? Что понятно? Позавчера вечером Владик вышел из дому, сказал — по делу… И все — нет.

Пропал. Вот это тебе понятно?

— Да… он сказал, куда поедет? К кому? Зачем?

— Нет.

— А ты не спросила?

Она беспомощно пожала плечами.

— Ясно… Знакомых, партнеров и так далее ты всех обзвонила?

— Да, конечно… никто ничего не знает.

— Он уехал на машине?

— Да… «форд-скорпио»… новый… номер…

Я задавал вопросы механически. Она механически отвечала. Я задавал положенные вопросы и думал о полоске кожи над резинкой чулка… Серые облака плыли над Наличной улицей. Расплывшаяся косметика превратила лицо в уродливую клоунскую маску… «Ты все еще меня любишь?» — «Да! Да, я безумно тебя люблю!»

— Скажи, Вера… а любовницы у Владика не было?

— Ты что, Сережа! Какая любовница?

Ты меня удивляешь.

— Да я и сам на себя порой удивляюсь… Извини, Вера, просто я такой вот циничный мент. И мой ментовский опыт подсказывает мне, что во всех этих делах есть три определяющих фактора: деньги, бабы, водка… В девяти случаях из десяти все бывает именно так.

— Ты, — сказала она, — ты просто ревнуешь… ты завидуешь ему.

«Завидовать-то, пожалуй, нечему», — подумал я.

И в этот момент в Вериной сумочке запиликал телефон.

А завидовать-то, пожалуй, и нечему.

…Портвейн кончился. И тогда Владик достал из бара модной мебельной стенки «Вега» бутылку виски.

— Вот, — сказал он, — виски! Папахену подарили… сейчас мы бухнем как белые люди!… Это вам не «Три семерки».

— Ну ты стебок, — восхищенно сказала Маринка.

— Виски нужно пить с содовой, — сказала Вера.

— Ерунда… настоящие ковбойцы пьют в чистом виде, — сказал Сашка. — Слабо, Владик?

— Нет, Шурик, не слабо… Учитесь, пока я жив, детишки.

Владик отвернул винтовую пробку с непривычного вида бутылки… Девочка с дерзкими глазами сказала:

— И я тоже… я тоже выпью чистого.

— А остальные члены нашей комсомольской организации? — спросил Владик. Я пожал плечами: наливай. Сашка кивнул: наливай. И только Маринка сказала:

— Я не буду.

— Четверо — за, воздержавшихся — один. Па-а-ехали.

Владик налил в фужер коричневатую жидкость. Я бросил в свой фужер ягодку рябины.

— А за что пьем? — спросил Сашка.

— За дам, — ответил Владик. — Попрошу джентльменов встать.

Шел семьдесят девятый год. Нам было по шестнадцать, мы казались себе взрослыми, умными и очень крутыми… Мы — джентльмены — встали. Девочка с дерзкими глазами смотрела на Владика. Красная ягода рябины в фужере с виски…

— За дам!

— Ну вы ва-а-ще стебки!

Рябинника скользнула в пищевод… дыхание у меня перехватило. Прямо напротив меня стоял с раскрытым ртом Сашка. Вид у него был изумленный… наверное, у меня тоже. И у Владика. И у Веры… но все же мы не умерли. Мы закусили и выжили.