– Никакая я тебе не сударыня, – толкнула его корреспондентка, возвращая на свою сторону. – Чего лезешь, интеллигенция недобитая. Я сама за себя постоять могу!
Саушкин, ухмыляясь, спрятал ее паспорт и пошел по ряду дальше, продолжая собирать документы. Феликс с удивлением заметил, что сидящий напротив него и невозмутимо наблюдающий сцену схватки сотрудницы газеты с сотрудником угрозыска профессор своих бумаг тому не отдал. Значит, он и вправду на стороне допросчиков.
– Позвольте! – Белов поднялся. – Я все же хотел бы продолжить… Мы все здесь по причине… по какой-то нелепой причине, связанной с делом о венгерском шпионе Миклоше… Зачем тянуть резину и нагонять попусту таинственности? Давайте просто честно признаемся…
Саушкин, не обращая на него внимания, встал спиной, продолжил допрос, обратившись к чете, сидящей от Феликса через проход. Грузин негромко назвал имя и было собирался представить жену.
– Она пусть сама за себя ответит, – жестко осадил его уполномоченный.
Изнывающий от любопытства Феликс Белов пытался наблюдать за ними, выглядывая то с одной стороны стоящего к нему спиной Саушкина, то с другой. Черные фалды куртки и широкие ушки галифе отчаянно мешали обзору.
– Лидия Моисеевна Месхишвили, 1900 года рождения, – от испуга едва слышно ответила черноволосая красавица, вскинув на грозно нависшего над ней сотрудника большие глаза, опушенные густыми ресницами. Она подняла с колен свой картуз и натянула его чуть ли не до самого носа. – Едем к маме, к моей маме…
– Вольф Семен Осипович, 1903 года рождения, – вяло буркнул полулежа юноша с немолодым лицом и синим пулевым росчерком на виске. Во взгляде его плясали огоньки задора, уголки сухих губ подрагивали, то и дело порывалась на его небритое лицо пробиться сквозь маску заспанности и равнодушия ехидная ухмылка человека, задумавшего хитрость. – Член редакционной коллегии газеты «Правда».
– Поднимись, когда с тобой разговаривают. Тоже мне развалился, халиф-султан, – фыркнул уполномоченный. – Документы!
Тот поднялся с забросанной узелками и сумками скамьи, с неохотой подал паспорт, студенческую книжку, билет на поезд, вынимая бумаги по одной, очевидно, чтобы заставить уполномоченного понервничать. Отдав все, он засунул руки в карманы брюк-галифе, оттопырив локти и фалды чуть замятого коричневого твидового пиджака. Под пиджаком у него был изжелта-белый свитер, вязанный английской резинкой, с высоким, под самый подбородок, воротником. Роста он оказался невысокого, ниже, чем Саушкин, узкоплеч, но вид имел не менее грозный – стоял, деловито покачиваясь с пяток на носки.
– Вещи ваши? – махнул головой в сторону тюков уполномоченный, разглядывая паспорт.
– Не-а.
– Это наше, – мягко встряла грузинка. – На полках места не хватило…
– Переезжаете?
– Нет, кое-что везем родственникам в Ленинград, гостинцы, по мелочи.
– Это пока я оставлю у себя. – Саушкин перевел взгляд на Вольфа и вскинул руку, меж средним и указательным пальцами, точно игральные карты, были зажаты его документы. – Уж больно подозрительно – до сих пор студент, но уже работает в газете. Да еще в какой – в самой «Правде». Еще вернусь к этому вопросу, прошу не расслабляться, сидеть и помалкивать.
Вольф равнодушно пожал плечами, сел. Уполномоченный шагнул к закутку с котлом, у которого жалась баба с елкой – назвалась она дежурной по вокзалу Марией Шибаевой.
Возвращаясь к другому концу поезда, Саушкин еще раз окинул Белова подозрительным взглядом, прошел было мимо, но обернулся, посмотрел на Вольфа, двинул дальше.
Пожилой лысоватый мужчина, что зашел в енотовой шубе, назвался доктором Виноградовым. У него были аккуратная эспаньолка и усы, густые седые брови и выдающийся нос. Как оказалось, работал он в Лечсанупре, главврачом Кремлевской поликлиники и являлся лечащим врачом многих партийных работников. Этого человека Феликс тоже видел в газетах – Виноградов хорошо знал губпрокурора Швецова и выступал в суде над Ольгой Бейлинсон в качестве свидетеля. Первая мысль, что посетила Белова, – ну вот же, совершенно очевидно, этот доктор – тот, кого ищет ОГПУ, но все было гораздо сложней и запутанней. Когда зазвучал грудной, спокойный, благородный голос Виноградова, Даниэл Месхишвили обернулся и, тяжело упершись в колено кулаком, сверлил его взглядом, полным ненависти, казалось, в светлых глазах грузина то и дело вспыхивает молния. Феликс отметил, что и они были знакомы. Цепь удлинялась.
Следом представился писатель Борис Пильняк – надо же, в вагон попал кое-кто из знаменитостей! Весьма подозрительно: известный писатель, и вдруг в жестком вагоне – неспроста. Феликс впился в Пильняка изучающим взглядом, когда тот, отстреливаясь короткими, напряженными ответами на вопросы уполномоченного, опасливо поглядывал на замначальника Секретного отдела. Пильняк был высок, очень похож на немца со своей рыжеватой шевелюрой и круглыми маленькими очками, сказал, что он глава Союза писателей.
За ним сидел представившийся заведующим ревизионной комиссией «Мосторгсиликата» Греблис, с черными усами щеточкой и блестящей лысиной под черной фуражкой. Латыш из него был так себе, скорее – еврей.
Когда уполномоченный допрашивал его, писатель прервал разговор и стал внезапно настаивать, чтобы Саушкин попросил у Стрельцовой прощения. К удивлению, Борис Пильняк заставил уполномоченного сконфузиться. Не зря писатель, за словом в карман не лез – наговорил ему в адрес его поведения целую гору нелестных слов, попенял на безграмотность, ткнул носом в отсутствие такта. Все это происходило, разумеется, с молчаливого согласия того – с бровями Пьеро из ОГПУ. В конце концов Саушкин повернулся к девушке – но не сильно, вполоборота – и буркнул через плечо совершенно неразборчивое извинение. Журналистка шмыгнула носом, проведя под ним кулаком, покраснела, как свекла, пробормотав в ответ: «Да что уж там, я же не знала, что дело серьезное». И дознание продолжилось.
Феликс видел, что творилось что-то странное среди пассажиров, в вагоне повис какой-то смог, вместо простого людского недоумения в глазах горело напряженное ожидание, точно все они уже наперед знали свою участь. Кроме Стрельцовой – она просто злилась.
Когда был задан общий вопрос – знаком ли кто с бежавшим губпрокурором Швецовым, напряжение стало расти. Сидящий в самом конце вагона замначальника Секретного отдела снял фуражку, выставил ногу в проход и, уронив локоть на колено, зорко следил за каждым, кто давал свое короткое «нет». Виноградов сознался, что был знаком, и, к великому сожалению Белова (тот ведь хотел сам!), поведал о своем участии в судебном процессе. Греблис скучающе смотрел в окно. Профессор Грених следил за всеми присутствующими, поглядывал из-под упавших на глаза спутанных волос.
Только было в его лице какое-то неуловимое горе, пустота во взоре. Он неохотно переводил взгляд – тяжелый, пронизывающий до костей – с одного допрашиваемого на другого, слушал их, но думал все же о чем-то своем и явно находиться здесь не желал. Может, ему не столь интересен исход операции, задуманной ОГПУ? Феликс замечал, что порой по его лицу пробегала едва уловимая судорога, точно при зубной боли, – так бывает, когда в мысли врывается непрошеное воспоминание.
Увлекшись личностью профессора, будучи в Москве, Феликс случайно узнал о несчастье, которое случилось с его женой. Слухи были неточными, но печальными. Приходилось только гадать, по какой же причине профессор порой морщится, закрывает глаза, нервно проводя по ним рукой, точно отгоняя тяжелые думы, почему с таким трудом ему приходится возвращать себя – выдирать – в сумеречную действительность из этих дум.
Было уже далеко за полночь, за перебранкой и допросом все дружно проморгали наступление нового, 1929 года, треть пути была благополучно преодолена. В черные прямоугольники окон били бесцветные тире и точки метели, иногда проезжали деревни, и вдали мерцали огни-окошки. Поезд убаюкивающе качало, мерно постукивали о рельсы колеса, чуть помигивая, светила единственная лампочка.
