Но день шел, и они становились больше, раздувались и распухали под палящим тропическим солнцем. Зловоние поднялось вокруг. Но мы привыкли к этому. Ко всему. К мертвой гниющей плоти, к мальчишкам, как Джонс или Смит, которых мы едва успели запомнить, и вот они лежали рядом - мертвые с бессмысленным, как у идиотов, взглядом. А может, взгляд этот был еще хуже.

Следующая атака началась ночью. Около трех часов небо над нами осветилось бледным зеленым светом: это были ракетницы японцев. А с горы стали раздаваться пулеметные очереди, выстрелы пушек и "Банзай!". Это было зловещее повторение предыдущей атаки, но только при лунном свете, и мы косили их снопами.

Дни превращались в недели, мы ели наши пайки, курили (и я тоже), болтали о хорошей еде и дурных женщинах, ходили ср... в лес, и пули свистели вокруг наших задниц, когда мы делали свои дела. Мы превратились в жалких, полуживых существ, которые изнемогали от влажности, жары и убийств. Даже дожди, которые собирались из ничего, как япошки, не меняли дела: мы лишь мокли в наших окопах. Наши пайки отсыревали. С консервированным колбасным фаршем ничего не делалось, а вот жевательная резинка и печенье были уже не те.

Через две недели нас сменили.

...На поле Хендерсона армейские пехотинцы - часть Американской дивизии - разглядывали нас. Представляю, на кого мы были похожи.

- Сколько времени вы, ребята, провели на острове? - спросил мальчик со свежим лицом.

- Есть закурить? - сказал я в ответ.

4

На следующий день, когда мы оставили линию обороны, война перекинулась на море и в небо. Выстроившись вдоль кокосовых пальм на Ред-Бич, мы наблюдали действие, развернувшееся перед нами. Мы - это я, Барни, почти все с поля Хендерсона, морские пехотинцы и солдаты. Мы видели крейсеры, эскадренные миноносцы. И наши, и японские. Они палили друг в друга из своих больших пушек. Даже на берегу эти звуки оглушали. Но все же это казалось совершенно нереальным: как будто маленькие, игрушечные кораблики сражались на горизонте.

Воздушное шоу было более реальным и казалось более волнующим. Наши "Грумманасы" вели жестокий бой с их "Зеро" и "Зиками". Десятки японских самолетов падали, но ни один летчик не выплыл. У них в крови страсть к самоубийству. Я понял это, увидев, как они атакуют.

Как только японский самолет спиралью падал в море, оставляя за собой шлейф дыма, мальчишки улюлюкали и веселились, как толпа на боксерском матче Барни. Я никогда этого не делал, я имею в виду, никогда не смеялся над битвой. Я заметил, что Барни тоже так себя вел. Может, потому, что мы были старше остальных. Даже на расстоянии это не казалось игрой или забавой.

Но вот бой на море завершился. Мы все молча наблюдали, как дымится американский эскадренный миноносец, окрашивая небо над собой в багровый цвет. Было похоже, что солнце решило сесть днем. Барни взглянул на меня своими щенячьими глазами и сказал:

- Все смотрят, как будто это футбольный матч, или кино, или еще что-то. Они что, не знают, что отличные ребята сейчас взорвутся там?

- Знают, - ответил я, заметив, что все на пляже затихли.

Через некоторое время к берегу принесло спасательные шлюпки с промокшими, перепачканными нефтью матросами. Там были шлюпки и из Тихоокеанского флота. На фанерных торпедных катерах были забавные знаки различия: карикатуры, на которых в духе Уолта Диснея были нарисованы москиты, плывущие на торпеде. Я понял эти голливудские штучки, когда узнал командира катера, который в этот момент помогал вынести на берег матроса, бывшего в полусознательном состоянии. Его команда помогала таким же обессиленным, промокшим, иногда раненым, ребятам.

Мы все вышли из-за деревьев, чтобы им помочь. Я отправился к человеку со знакомым лицом.

- Лейтенант Монтгомери, - обратился я, салютуя ему.

Его красивое, мужественное лицо было перепачкано машинным маслом. Монтгомери не ответил на мое приветствие: его руки были заняты. Похоже, лейтенант не узнал меня.

Но он сказал:

- Вы можете помочь, рядовой?

Я помог. И мы стали выгружать с катера промокший живой груз, а остальные морские пехотинцы помогали матросам добраться до поля Хендерсона. На секундочку Монтгомери остановился, сурово посмотрел на меня и спросил:

- Я разве вас знаю?

Мне удалось улыбнуться.

- Я - Нат Геллер.

- А-а, детектив. Господи, что вы здесь делаете? Мне кажется, вам уже за тридцать пять.

- Да и вам тоже. Я напился, а на следующее утро оказался морским пехотинцем. А вы что скажете?

Он улыбнулся. Несмотря на войну и его испачканное лицо, улыбка Монтгомери была изысканной и рассеянной. Это была та самая улыбка, за которую все в кино считали его англичанином, хотя он был настоящим американцем.

Не ответив на мой вопрос, он задал мне еще один:

- А знаете, что бы мы сейчас делали, если бы не были такими благородными и не завербовались бы в армию?

- Не знаю, сэр.

- Мы предстали бы перед Большим жюри или готовились к этому.

- Что вы имеете в виду?

- Дело Биофа и Нитти стало скандально известным. Возвращайтесь домой.

- Нет, серьезно? Я бы хотел, чтобы меня вызвали в суд свидетелем.

- Ну, едва ли вам так повезет, - улыбнулся он. Глядя за мою спину он спросил: - Уж не Барни Росс ли это, боксер?

- Нет, - ответил я. - Это Барни Росс, морской пехотинец - ободранный зад.

- Я бы хотел встретиться с ним как-нибудь.

- Может, это и случится. Мир, знаете ли, тесен.

- Будь они прокляты, эти дни. Ну ладно, мне надо отчаливать.

Мы пожали руки, и он поднялся на борт своего катера. Я посмотрел на пляж и увидел, как Барни помогает промокшему, едва державшемуся на ногах матросу дойти до аэродрома.

- Уж не Роберт Монтгомери ли это был, тот, перед кем ты так подхалимничал? Актер?

- Не-а, - ответил я. - Это был лейтенант Генри Монтгомери, командир катера Тихоокеанской приписки.

- А я был уверен, что это Роберт Монтгомери, актер.

- Да это один и тот же человек, schmuck.

- А что такой парень, как он, делает на этой чертовой службе?

- Ты хочешь сказать, что он мог бы сейчас быть дома и посиживать в ресторанчике?

Сражение продолжалось всю ночь. Вспышки и следы трассирующих пуль освещали небо. Но и на следующий день бой не закончился. Солдаты, которые приехали на Остров, чтобы участвовать в деле, командиры, которые должны были отдать приказ о начале контрнаступления, - все они были еще необстрелянными салагами. И сражение в воздухе и на море стало для них школой боя.