вдавил мороз. Он был один,

ловец единственных наитий,

не знавший мер и середин.

Хрустальное

Сколько раз говорим мы «хрустальное».

И хрустальный узор и листва.

В этом слове, как в глади зеркальной,

отразился весь смысл волшебства:

мягко хрустнуть и быстро исчезнуть,

чтобы нам не привыкнуть к нему…

Собираюсь я хлеба нарезать

и спиной повернулся к стеклу.

Шоферня

Снег, вынуждены поменять резину

водители пораньше, в октябре.

Но, всё же, изначальную причину

не понимают шофера вполне. шофера́

Так сильно заняты они, следят дорогу,

глаз не спускают с запотевшего стекла;

а вечером поделятся тревогой

друг с другом в кубике гаражного тепла.

И вместе посмеются над заносом,

обсудят новую погоду не спеша.

А летние и мокрые колеса

их будут слушать в уголочке, чуть дыша.

Волшебный порошок

Засветила нам в лицо

золотая осень.

Не выходим на крыльцо

и траву не косим.

Друг на друга не ворчим,

смотрим телевизор.

Громко больше не кричим.

На весах провизор

нам отвесил порошок,

успокоить нервы.

Стал я выше на вершок,

в очереди – первый.

Свет

Чудо рифмы Пастернака,

пробежавшая собака

(глаз косящий, налитой).

Ровный серый свет простой.

Опал

Всё стихло к вечеру. Я в сад окно открыл.

Был воздух неподвижен, строг.

И я увидел, как, клубясь, поплыл

туман, петляя дымкой между строк.

И вросший в землю дерева обвал

застыл в молитве, ветви вверх подняв;

и камень розовый, мерцающий опал,

среди сетей качался и облав.

Погасло всё. Пришлось закрыть окно,

всё втискивала внутрь сырая ночь.

Закрывшись плотно, помогло оно

прогнать напрасные мечтанья прочь.

Лунный свет течет на снег,

нет ни звука. За рекой

звон какой-то, будто смех,

будто скрежет ледяной.

Нет, почудилось, опять

пустота и тишина.

Всё равно нам не понять

то, о чем поёт луна.

Обувь

Меняю боты на сапоги,

друзьями станут мои враги.

Концы-начала

Стихосложенья чудные заботы,

зевота зим,

открытый рот весны.

И лета синего стоящие высоты,

и печки-осени занозистые сны.

Волк

На каких ступеньках

сядем-посидим?

А над деревенькой

вьется белый дым.

Белая суббота,

воскресенья шёлк.

Будто плачет кто-то,

воет серый волк.

Вовка

Напротив пассажир лиловый

в тоске не новой и хреновой

в пластмассовый стаканчик наливает водку.

Мне предлагает. Я беру селедку,

на хлеб её укладываю, лук

зеленый добавляю, рук

его дрожанье, с болью замечаю,

беру стаканчик, водку выпиваю.

Губам прикосновение пластмассы

противно очень, как тогда у кассы

мы тоже с другом водку выпивали…

Всё вспомнилось, я посмотрел в его лицо

и вдруг узнал – глаза! Да это ж Вовка.

И тут же стало совестно, неловко,

что я его в враги определил.

Он понял всё. Себе еще налил.

Смерть в городе

Снованье юркое машин

и скрежет, и пологость шин.

И памяти таинственные знаки…

Восставшей жизни узкая полоска

в фонарном свете вдруг блеснула плоско

и вытянулась, замерев,

изгибом стену подперев.

Мечта

Нарушив тишину, сварить лапшу на завтрак.

Заштопать варежку и в зиму дверь открыть.

Не полной грудью, нет, но все-таки вот так вот

вдохнуть морозный дух, продолжить дальше жить.

Дела, заботы, меркнет день короткий,

завеса зримая снегов и тишина.

Деревья скрипом отвечают кротко

на столбик ртути, вниз ползущий к точке дна.

Хлеб

И будет вытерт стол,

и даль – чиста.

Пирог слоён

и кот к зиме упитан.

Неряшливым и разноцветным бытом

сосчитан день, от десяти до ста.

Львиный зев

И халабудой зимнего левкоя

громада печки зев свой огненный откроет,

и буду дом я медленно топить,

где предстоит мне умирать и спать, и жить.

Желтый

Суровая зима. Закат багровый.

Мороз. И полторы синицы на кусте.

Как птицы далеки от этой жизни новой!

Как лес далек от рыканья моторов,

от хлопанья дверей, от радиопомех!

Но точка-самолет, по небу пролетая,

сам это не сознав, прочертит светлый след.

И голову задрав, лопату отставляя,

засмотрится наверх в шубейке желтой дед.

Кинотеатр

В углу нелепые, горбатые калоши,

какие-то плащи, на вешалке рваньё,

смешной платок в горошек красно-белый.

Фойе, ступеньки, узкий вход в кино.

Фронтон и греческих фигур пятно,

замазанное памятью, как мелом.

Камень

Кот облезлый вдруг пушистым стал,

рухнул осени протяжной пьедестал.

На обломках этих каменных, внутри,

еле различимы точки три.

Три неясных, неподвижных знака

высечены кем-то. И собака,

голову скосив в недоуменьи,

ожидает моего стихотворенья.

Снегирь

Кто-то в теннис играет в Австралии знойной,

где в тени тридцать шесть, а на солнце – кошмар!

Кто-то пушек нутро силой злой, бронебойной

начиняет в цехах. Кто-то гасит пожар.

Кто-то ночи не спит, заболели родные.

Кто-то лопасть винта раскрутил и летит.

А в том месте, где снег и где ели густые,

на поляне на куст он уселся, сидит.

Московское утро

Автобусы и старые трамваи

похожи были очень на людей,

когда потягиваясь и зевая

Москва вставала. Вместе с ней

вставало солнце. Луч рассвета

казался ярче и сильней

идущим рядом. Общность эта

была и есть всего ценней.

Зимнее солнце

Солнца зимнего жизнь коротка,

не успеет взойти, как садится.

Жизнь зверей одиноких зимой не легка,

где-то надо ютиться, кормиться.

Человек в деревнях утром рано встает,

топит, катит упрямую тачку.

Слабый день, чуть начавшись, вот-вот упадет,

нету времени тут на раскачку.

Все растенья под снегом. Мертвый лес у реки.

Сучья тянут корявые руки.

Спать пора. Вдалеке огоньки,

лай собак. И неясные звуки.

Первый вариант

И наскоро спечённые стихи

покроет снег, который упадет

на каждую соринку и листок,

на камушек горбатый, на кирпич.

И превратится в ледяной кусок

всех этих чувств бессмысленная дичь.

Дух

Реки извилины протащут корпус лодки