Я подняла пару обгорелых листочков. Это были письма, написанные петлевидным почерком на чистой белой бумаге. Я поднесла один к свету. Обуглившийся край черными зализами наползал на слова:
…как я. Ты и так это знаешь, Морис. Мы оба знаем, каждый раз, стоит тебе прикоснуться ко мне. Я люблю тебя. Люблю больше, чем она, что бы ты ни говорил. Ей я ничем не обязана. Пойми это. Я сумею сделать тебя счастливым. Мне невыносимо представить себе, как ты живешь в том доме. В конце концов, это может только…
Тут фраза обрывалась, не потому, что листок обгорел, а потому, что был обрезан ножницами. Как можно было бы это завершить; «…истерзать», «…разрушить»?
За окнами небо разразилось дальним громом, и закачались деревья, предвещая скорый дождь. Я вынула из корзины другое письмо. Жуткое однообразие: любовь, невозможность существования, призывы уйти от жены. Чужие любовные письма — ничего нет более личного и более грустного. А тут дело обстояло совсем уж печально, поскольку наличие здесь целой пачки говорило о том, что тот, кому они были адресованы, вернул их назад. Когда? Лишь одна-единственная дата устояла в огне. 24 октября. Совсем незадолго до того, как Морис признался, что у него роман. Я заглянула в письмо снова, на сей раз меня интересовала конфигурация букв, не смысл. «М» и «а». Я уже, бесспорно, их видела. Высокое «м» — вверх-вниз, вверх-вниз — и кругленькое, как бисеринка, «а».
Представляю, какой неописуемый шок мог бы испытать Морис, если бы сам распечатал те, другие, письма и обнаружил, что слова, которые прежде воплощали любовь, горят ненавистью. Я кинула пачку обратно в корзину.
И почти в тот же момент услышала странные звуки — яростное, отчаянное царапанье где-то за лестничной площадкой. Я вышла из спальни. Напротив оказалась еще одна закрытая дверь. Я подошла к ней, прислушалась. Тихо.
— Эй! — громко сказала я, подавляя внутренний страх звуком собственного голоса.
В ответ дверь легонько вздрогнула.
Взявшись за ручку, я резко повернула. Дверь распахнулась, и в ту же секунду меня чуть не сшибли с ног два заряда. Первым был кот: вытараща глаза, он вылетел вон с такой скоростью, какую только позволяли ему развить его кошачьи лапы. Бедняга — видно, изголодался до такой степени, что способен был проглотить червяков. Вторым был замок. Сперва гниющие объедки, теперь фекалии — аромат заброшенности. Зверь понесся вниз по лестнице, оглашая дом голодными воплями. Я ступила в покинутую котом тьму.
На меня дохнуло сыростью и зловонием. Я сделала несколько шагов в поисках выключателя и угодила ногой в кучу кошачьего дерьма, безошибочно определив его по консистенции. Щелкнула выключателем. Где-то поблизости зажужжал вентилятор, но лампа так и не загорелась. Я как можно шире распахнула дверь. Свет с лестницы проник внутрь, выявив еще несколько кучек на полу и вроде бы груду одежды рядом с корзиной для белья. Перешагнув через нее, пробралась мимо душевой кабинки прямо к ванне. Над раковиной обнаружила выключатель, который на сей раз врубил освещение. Правда, лучше бы оно не врубалось.
По крайней мере стало ясно, почему кот не погиб от жажды. Напротив, он мог тут напиться вдоволь, но только не всласть. Вода в ванне была отвратительного темного цвета. В мозгу тут же возник образ посиневшей дамы из «Замка Дин», однако здесь окрас имел совершенно иную природу.
Она лежала в ванне, почти полностью погруженная в воду, только верхушки смоделированных грудей чуть-чуть приподнимались над поверхностью. От их прежней красы не осталось и следа, впрочем, вряд ли теперь в этом можно было винить Мориса Марчанта. Глаза закрыты, точеное лицо уже сделалось серовато-землистым, отекло, даже несколько вздулось. Известно, вода хороший консервант, но, судя по всему, тело лежит здесь уже пару дней как минимум, а при такой духоте оно наверняка начало разлагаться изнутри. Снова мой взгляд упал на грудь. В том месте, где вода подступала к подмышечной впадине, виднелся едва заметный аккуратный шрамик. Гладил ли он его пальцами в момент их любовных встреч, восхищаясь своим мастерством, проверяя, как идет заживление, сравнивая нежность кожи с внутренней упругостью? Может, после подобных изысканных совокуплений обычные ласки казались ему пресными? От одной этой мысли мне стало не по себе. На краю ванны за ее спиной щегольски поблескивало лезвие бритвы, какой обычно женщины пользуются, если подумать страшно о парафине; рядом с бритвой стояли наполовину пустая бутылка виски и стакан.
Сделав над собой усилие, я запустила руку в холодную воду и нащупала руку. Она была ледяная, какая-то вязкая на ощупь и довольно тяжелая. Я подняла ее из воды, и кисть безжизненно запрокинулась, белая как снег, только чернел рваный порез артерии на запястье, через который из тела и ушла жизнь. Страшно представить. Пришла в поисках убийцы, наткнулась на самоубийцу. Вопрос в том, есть ли связь между первым и вторым.
За спиной, точно пушечный выстрел, с треском ударил гром. От неожиданности я уронила ее руку, и меня обдало кровавыми брызгами. Я отскочила, и в ту же секунду меня как током ударило. Я с ожесточением леди Макбет принялась вытирать ладони о брюки. Сколько во всем этом кровавых ран! Вся эта проклятая история исполосована ножом, наполнена женщинами, лишенными уважения к собственному телу.
Из желудка к горлу подкатила волна. Я схватила рулон туалетной бумаги. Стошнило, но самую малость. Однако полегчало. Справившись с головокружением, я бросила взгляд на кучу одежды и стала поднимать ее с пола, придерживая за края, чтоб ничего не повредить. Долго копаться не пришлось. Мягкий-премягкий, из хлопчатобумажного джерси кремового цвета, совсем еще недавно такой стильный свитерок. Теперь перед и рукава сплошь забрызганы темно-бурыми пятнами. Также и брюки сплошь в крови и в чем-то еще. В самом низу обнарушилась и сумка, в каких женщины носят обычно все необходимое, в том числе и ключи от машины. На дне ее — кошелек, бумажник с кредитными карточками и раздутая от содержимого косметичка. Рядом лежал длинный, четких пропорций хирургический скальпель, обернутый окровавленной тканью. Вот он — искомый вскрыватель конверта. Ничего себе шуточка, учитывая содержание раскуроченного письма.
Вернувшись в спальню, я подошла к окну, приоткрыла, потянулась лицом к грозе, жадно и глубоко вдыхая воздух. Никогда еще лондонский дождь не казался мне таким свежим. Все, Ханна, остановись, слышала я у себя в ушах голос Фрэнка. Довольно. Остальное — не твоя забота. Закрывай окно и вызывай полицию. Больше ни к чему не прикасайся, дело завершено.
Телефон стоял у кровати. Я уже стала набирать номер, как вдруг заметила, что от стены тянется второй провод, исчезая в одном из ящиков комода. Я нажала на рычаг и пошла осматривать провод. В нижнем ящике комода оказался автоответчик. Ну, конечно! Этот бодрый голосок постоянно находился тут, даже если отсутствовала его обладательница. Рядом с записывающей головкой яростно поблескивал огонек. Я нажала кнопку, хор лилипутьих голосов взвился, отматываясь назад. Потом надавила на «play».
И точно в трансе слушала свой собственный голос, доносившийся ко мне издалека: частная сыщица, лезущая из кожи вон, выдавая себя за любопытную журналистку. Понедельник, утро, сто лет томуназад. Затем раздался гудок, заговорил иной голос, и я его узнала. Старческий, озабоченный тем, что может упустить ценную для своего казино приманку: «Здравствуй, Белинда! Это Христо Азиакис, сегодня вторник, час дня. По-прежнему жду от тебя звонка».
Потом последовал гудок без сообщения, после него еще один, сопровождаемый взрывом живых звуков, но тоже без слов: мой контрольный звонок сегодня днем от стойки казино «Мажестик»? Ни звука от Мориса. Но, в конце концов, это всего лишь машина. Возможно, если Морис звонил ей во вторник вечером, она была здесь и сама сняла трубку. В аппарате что-то щелкнуло. И еще послышался щелк, только этот уже откуда-то снизу. Дом пуст, а сколько таит внезапных сюрпризов! Что это, кот пытается пробить мордой жестянку с «Китикэтом»? Я прислушалась, но ничего, кроме биения собственного сердца, не услыхала. Взялась за телефон, набрала номер службы спасения. Не успел прозвучать гудок, как снова послышался легкий шум внизу. На этот раз более отчетливо. Настолько, что я тотчас сообразила, что это такое. Шаги. Кто-то шел к лестнице.
