С другой стороны, если миссис Оуэнс хочет ему что-либо сообщить (промелькнуло у него в голове, пока он шагал к ее огромному дому с колоннами, не в силах даже смутно представить, что мог бы сказать ей сам), и если она настолько безумна, что полагает, будто он способен ее развлечь — ведь она все-таки одинокая пожилая женщина, одной ногой в могиле, — он освободит ее от всех подобных иллюзий, как только они познакомятся. Он стеснялся старух, хотя по работе проводил с ними больше всего времени, и наконец признался вслух самому себе, что хочет ту фарфоровую чашку 1910 года с ручной росписью, в какую бы сумму она ни обошлась. Он воображал, что миссис Оуэнс, возможно, уступит ее по какой-нибудь зверской противозаконной цене. Это было столь же неправдоподобно, как и само ее приглашение. Миссис Оуэнс никогда никого не приглашала со стороны, а все близкие люди в ее жизни либо умерли, либо уже были не в состоянии ходить по гостям. Но его же вызвали, и значит, он мог надеяться хотя бы на осуществимость того, о чем твердили остальные, — на покупку, а если и это не суждено, оставалась последняя невероятность — осмотр.
Однако мистер Ивнинг не умел притворяться. Если для получения фарфорового изделия или, еще невероятнее, других реликвий покрупнее, оберегаемых от дневного света и человеческих глаз и запертых на верхних этажах над ее гостиной, — если для обладания ими потребуется несколько часов заискивать, болтать, смеяться и обедать, убив на это целый вечер, — в таком случае увольте, ни за что в жизни. Он полагал, что неумение притворяться мешает ему продвинуться в торговле антиквариатом, ведь хотя здесь в Бруклине у него была собственная фирмочка, держаться на плаву помогали лишь частные доходы, а незаурядные для молодого дельца реликвии, которыми он обладал, все же не позволяли стать крупной фигурой в своей профессии. Учитывая его неприметное место, приглашение миссис Оуэнс казалось еще более необъяснимым и даже удивительным. Впрочем, мистер Ивнинг слишком плохо разбирался в людях и в тонкостях собственного ремесла, так что он не сильно поразился или испугался.
Тем временем Перл, за несколько минут до прихода мистера Ивнинга взглянув краем глаза на сестру, с величайшим смущением и ужасом заметила на лице старухи предательское выражение: миссис Оуэнс хотела заполучить мистера Ивнинга с той же капризной маниакальностью, с которой некогда искала один редчайший средневековый испанский стул. Каким образом она им завладела, до сих пор оставалось для перекупщиков загадкой.
— Тогда без долгих разговоров заключим сделку? — нараспев сказала миссис Оуэнс, даже не глядя на мистера Ивнинга, явившегося ненастным, снежным январским вечером.
Гостя охватила молчаливая замкнутость, непривычная даже для него, когда он наконец увидел миссис Оуэнс собственной персоной — женщину, что слыла очень старой, но отличалась при этом немыслимой красотой. Ее одежда благоухала цветочными чарами, обволакивая ноздри ароматом сухих древесных духов, а голос звучал изящным колокольным перезвоном.
— Разумеется, я не говорю о продаже! Не могли же вы, при всей своей молодости, на это рассчитывать, — она сразу отмахнулась красноречивым жестом белых рук от всякой коммерции. — Здесь ничего не продается — только через наш труп, — она взглянула уже не столь вызывающе, но он все равно в стеснении заерзал.
— Что бы вы ни думали и что бы вам ни говорили, — теперь она перешла к невероятному факту их встречи, — должна сказать, что я не в силах устоять, если кто-нибудь ими восхищается (она, конечно, имела в виду реликвии). — Миссис Оуэнс развернула клочок газеты с его объявлением. — По вашей манере выражаться, — она коснулась бумаги, — я тотчас поняла, что вы о них все знаете. Или, точнее, я узнала, что вы знаете о них, по тому, чего вы не написали. Я поняла, что вы способны восхищаться — необузданно и безоговорочно, — в заключение она низко поклонилась.
— Я рад, что вас не интересует, кто я, — он начал осматриваться в просторной высокой комнате, — и что вам не хочется узнать обо мне больше, ведь, к сожалению, я не смог бы удовлетворить ваше любопытство. Иными словами, мне почти нечего сказать о себе, а мое призвание вам известно и так.
Она подождала, пока эта речь не умолкла в тишине, будто назойливый шум уличного движения, исподволь проникавший в гостиную, но, заметив его беспомощный поникший взгляд, сказала, видимо, пытаясь утешить:
— Я не любопытствую о том, что привлекает мое внимание, мистер Ивнинг: все становится явным само по себе… К примеру, — продолжила она с притворным гневом, — люди иногда пытаются напомнить мне, что когда-то я была знаменитой актрисой, но этот факт к делу не относится, более того, он уже не имеет смысла, ведь даже в те далекие дни, когда я еще была на сцене, даже тогда, мистер Ивнинг, все это, — она обвела властным жестом белых рук роскошную обстановку, — меня вполне удовлетворяло!.. Мне кажется, мистер Ивнинг, нас по-настоящему интересуют лишь люди, с которыми мы даже не собираемся знакомиться, — заключила миссис Оуэнс.
Тут она поднялась и минуту постояла, выпрямившись в полный рост, — он сидел в низеньком мягком кресле, — а затем, подойдя к небольшому красивому столику из бразильской цезальпинии, взглянула на стоявший на нем предмет. Внимание мистера Ивнинга было поглощено миссис Оуэнс, и он не сразу понял, куда направлен ее неподвижный, спокойный взор. Она даже не коснулась предмета на столе. Хотя зрение чуть затуманилось, мистер Ивнинг посмотрел теперь прямо туда, узнал и понял, что ошибка исключена: бледно-розовая фарфоровая чашка 1910 года в виде раковины и с ручной росписью!
— Не нужно подносить ближе! — воскликнул он, и даже миссис Оуэнс вздрогнула от такого прилива чувств. Мистер Ивнинг побелел.
Он безуспешно искал в кармане носовой платок, и, заметив его страдания, миссис Оуэнс протянула полу собственного платья.
— Я не собираюсь вас умолять, — сказал он, вытирая лоб платком. — Разумеется, я могу предложить вам что угодно, но не стану умолять.
— Как же вы тогда поступите, мистер Ивнинг? — она подошла к нему вплотную.
Он сидел перед ней, слегка наклонив голову вперед и повернув руки ладонями кверху, словно проверяя, идет ли дождь.
— Не отвечайте, — сказала она громко и весело, — никто не ждет от вас ни мольбы, ни сделки, ни уговоров, ни кражи. Кем бы вы ни были, мистер Ивнинг, — а по вашему акценту я уловила, что вы южанин, — слава Фортуне, вы никогда не были актером. Это одна из причин, по которой вы здесь: вы всегда остаетесь самим собой… И попомните мои слова, — миссис Оуэнс прошагала мимо его стула к тяжелой шторе из золотой парчи, и ее голос загремел почти угрожающе, — я позволила вам взглянуть на эту чашку не с тем, чтобы вас завлечь. Я просто хотела показать, что прочла ваше объявление, написанное специально для меня. Более того, как вы понимаете, я не заключаю с вами сделку в каком-либо общепринятом смысле. Мы оба выше этого. Между нами никогда не будут упоминаться деньги, документы или подписи, это само собой разумеется. Но мне кое-что нужно, — она отвернулась от шторы и устремила на него светло-серые глаза. — Вы ни на кого не похожи, мистер Ивнинг, и именно это ваше качество, не скажу, покорило меня (вам не под силу кого-либо покорить), но вернуло мне важную частичку меня самой — просто потому, что вы такой и так сильно хотите того, чего хотите!
Полностью накрыв ее носовым платком лицо, так что голос доносился, словно из-под простыни, он промямлил:
— Я не выношу общество, миссис Оуэнс, — от этих слов она словно примерзла к шторе. — А общество, к сожалению, включает вас и вашу сестру. Я не могу приходить и разговаривать, не люблю званые ужины. Но если бы я их любил, то безусловно предпочел бы вас.
— Поразительная откровенность! — миссис Оуэнс растерялась, не зная, куда ступить, на что смотреть. — И восхитительное хамство! — она быстро все обдумала. — Хорошо, очень хорошо, мистер Ивнинг… Но на хорошем далеко не уедешь! — воскликнула она, повысив голос до оглушительной громкости, и с удовлетворением отметила, что мистер Ивнинг нервно заерзал. Платок упал, и к ней наклонилось густо покрасневшее лицо с закрытыми глазами.
