В один из моментов её телефон издал короткую вибрацию. Девчонка провела пальцем по экрану мобильника, улыбнулась и набрала короткий ответ. Снова вибрация и в этот раз тихий смешок после прочтения.

Улыбаясь, покачала головой и заблокировала экран, оставив собеседника без ответа. Продолжила запись конспекта, постепенно вернув лицу серьёзность.

Неожиданно пришел к выводу, что весь ее негатив был направлен исключительно на меня и тут же забыл об этом, снова пытаясь немного вздремнуть.

Пульсация в висках от непроходящей головной боли раздражала. Потер виски, помотал головой из стороны в сторону и тяжело вздохнул, когда ни одна из этих манипуляций и на йоту не ослабила дискомфорт.

– Хоть весь воздух тут всосите и отравите перегаром, но я не уйду до тех пор, пока не выпишу всю ту информацию, что мне нужна, – не глядя на меня произнесла девчонка.

Снова посмотрел на ее профиль и снова увидел абсолютную отрешенность.

– Помнится, – решил достать ее разговором, чтобы она не смогла сосредоточиться на конспекте. – Мы в прошлом году перешли на «ты» во время субботника.

– Помнится, – начала она в тон мне, но не прекратила вести запись в тетради. – В прошлом году я перешла на «ты» с классным интересным мужиком. Он еще мне на том субботнике вместе со своей дочерью сухой листвы за воротник напихал. А кто вы такой, я в душе не ведаю.

– У тебя плохая память на лица или, в принципе, проблемы с памятью? – спросил я, снова злясь на ее холодную интонацию.

– У меня проблемы с жалком, – снова, не глядя на меня ответила она и продолжила записывать.

– С жалком? – нахмурился.

– Ага, с ним, – она лениво перелистнула страницы книги и что-то записала в тетрадь. – Относительно вас моё жалко сломано.

– Нормально можешь говорить? – в горле пересохло от раздражения.

– Нормально? – наконец, она посмотрела мне в лицо взглядом, которым смотрят на пустое место. – Мне вас нисколько не жалко. Теперь. Так вам нормально? Доходчиво?

Теперь? Что это за уточнение? И почему меня должно быть жалко?

– Если ты продолжишь так со мной разговаривать, я тебя вышвырну отсюда как мелкую псину, – стиснул зубы, задыхаясь от необъяснимого приступа ярости.

– Как ваша дочь? Катя, кажется? – неожиданно спросила она всё с той же отрешенностью.

– С ней всё нормально и это не твоё дело.

– Ну, да, – покачала она задумчиво головой и снова обратила своё внимание на конспект. Продолжила говорить и записывать так, словно меня здесь нет. – Что у нее может быть ненормального? Всего-то мама умерла. Подумаешь, на одного родителя меньше. Зачем их целых два на одного ребенка?

Убрал ноги со стола. Настолько резко встал, что опрокинул стул, на котором сидел секунду назад.

Упираясь ладонями в стол сверлил девчонку взглядом, когда она лениво повернула ко мне голову, обратив внимание на грохот упавшего стула.

– Не лезь, сука! – процедил сквозь сжатые зубы.

– Иначе что? – спросила она, выгнув бровь. – Опять напьётесь? Трахните кого-то? Меня? Потяните гроб своей жены за ниточку туда, где вас точно пожалеют?

– Ты что несешь, дура? – уже кричал я.

Быстрыми шагами подошел к ее столу и одним движением руки смахнул всё, что на нем было.

На лице девчонки не дрогнул ни один мускул. Карие глаза смотрели на меня снизу вверх с легкой насмешкой.

– Всё? Или еще что-нибудь покажете? Ой, смотрите, пенал не упал, – сказала она и кончиками пальцев, не сводя с меня взгляда, сама его столкнула. – Ну, как? Легче?

Стук ударяющихся об пол ручек был единственным в помещении архива.

Меня трясло от ярости и ненависти к тощей девчонке. Я был близок к тому, чтобы влепить ей пощечину.

Презрение в темных глазах за тонким стеклом резало нервы как листок бумаги кожу – со скрипом, цепко.

Чтобы не сорваться, сильнее сжал край стола. До боли в пальцах.

– Что ты можешь знать, тварь? – сдавленный голос царапал сухое горло. – Что ты можешь знать обо мне, о жизни?

– Ну, да, – продолжала она говорить с той же насмешкой в голосе и взгляде. – Что может знать девятнадцатилетняя сикля о жизни? Взрослый, воняющий потом и алкашкой дядя куда более осведомлен о всех ее тонкостях. Так?

Ударил столом о бетонный пол. Её ресницы дрогнули, но лицо не выдало никакой эмоции.

Она равнодушно смотрела мне в глаза и наблюдала за реакцией, безмолвно наполняя бешеной яростью всё моё сознание.

Не сдержался.

Замахнулся и ударил кулаком в стеллаж сбоку от нас.

На бетонный пол упали книги и крепления металлических полок.

Звон старых, как это здание, болтов и глухой стук книг еще старее были оглушающими в образовавшейся тишине.

Она молчала, наблюдая за мной, как за крысой в лаборатории, которой вкололи инъекцию, и осталось только дождаться реакции, с виду, живого организма.

Молчал и я. Тяжело дышал. Вцепившись в металлический каркас стеллажа пальцами обеих рук, смотрел в серый, пыльный пол под ногами. Внутри клокотал гнев, который требовал немедленного освобождения. Крушить, ломать, разрушать. Сделать всё, что угодно, лишь бы угодить тому монстру внутри меня, которого разбудила сука в очках.

Начал медленно раскачиваться. Амплитуда постепенно нарастала. Со стеллажа посыпались книги, обрушились полки, жалобно скрипя ржавыми креплениями. Так продолжалось до тех пор, пока стеллаж не упал на соседний, едва не запустив эффект костей домино, если бы тот не оказался прочнее прикреплен к полу тяжестью книг.

Запустил пальцы в волосы и с силой сжал. Глубокий вдох. Пульс отбивает бешенный ритм в висках.

Повернулся, наверняка зная, что напугал пигалицу, но лишь еще больше вышел из себя, когда увидел, что она со скучающим видом разглядывала плакаты и старую карту на стене.

Что за хрень?!

– И что ты хочешь мне сказать всем этим? – встал перед ней и оперся кулаками о стол, за которым она сидела. – Решила пожалеть меня? Хочешь помочь советом? Сказать мне, что все умирают и нужно суметь это принять? Это дерьмо я слышал миллионы раз. Не думай, что твои слова будут мне хоть сколько-нибудь интересны.

Уголок тонких губ приподнялся. Девчонка подалась вперед и сложила руки на парте. Примерная ученица, твою мать. Бесстрашно приблизилась к моему лицу и, глядя прямо в глаза, спокойно произнесла.

– Я, мне, меня, – перечислила она едва слышно и склонила голову набок. – Думаете, ниточка от того гроба только в ваших руках? Или тянуть за нее позволено только вам? А дочери достаточно того, что за двоих папочка страдает?

– Заткнись! – прорычал ей и стиснул зубы, когда снова не увидел ни малейшего изменения в ее лице.

– Думаете, мне вас жалко или я хочу чем-то помочь вам? – акцентировала она внимание на последнем слове. – Нисколечко.

Покачала головой и оба уголка губ поднялись в сардонической улыбке.

– Да, мне изначально было вас жалко, – продолжила девчонка. – Я вам сочувствовала. Не скажу, что я понимаю вашу утрату и очень надеюсь, что мне никогда не будет дано это понять. У нас с мужем даже игра-спор такая есть: я умру раньше, называется. Знаете почему?

Молча смотрел ей в глаза, не желая хоть сколько-нибудь содействовать. Достаточно того, что я слушаю весь тот бред, что она, зачем-то, несет.

– Конечно, знаете, – кивнула, и улыбка на её губах поблекла. – Никто из нас не хочет видеть смерть любимого. Никто. И мечты, и слова о том, что они жили долго и счастливо и умерли в один день – это не розовый бред пустоголовой девицы с растущей из задницы радугой. Это слова скрытого страха. Умрет один, и весело и счастливо для другого закончится навсегда. Навсегда. Поэтому, уж лучше вместе: от постели до погоста.

– И? Ты решила, что эта проповедь наставит меня на путь истинный?

– Опять вы только о себе, – усмехнулась она и покачала головой. – Повторюсь: мне вас не жалко. И это бесит, да?

Глядя мне прямо в глаза, она не ждала ответа. Словно знала наверняка, что этот вопрос – риторический.

– Жалеть и оплакивать утрату можно день, два, месяц, возможно, полгода, но потом на смену отчаянию приходит светлая грусть, когда вспоминаешь ушедшего человека не лежащим в гробу, а бегающим с тобой по квартире, играющим в прятки или в любую другую малозначимую тогда чушь, – говорила она сама с собой. – Если невозможно тысячу раз смеяться над одной и той же шуткой, как первый раз, то почему вы решили, что рыдать об утрате, спустя годы, можно ровно так же как в день похорон?