— Смотрю, на арене все те же. Мой милый друг и его обезьянка. — Лучезарно улыбнувшись, Герман приземлился на диван рядом с Ником, и Тис невольно поморщилась, различив свое отражение в темных очках напротив.
— Да лучше уж с обезьянкой жизнь коротать, чем одному как сыч, — приподняв верхнюю губу, обнажила она от природы острые зубки. — Сдохнешь, даже закопать некому.
— Я не сдохну, мартышка. А вот ты… не сразу, конечно: стареть ты будешь долго, всем подружкам на зависть, зато помирать — мучительно. Там, где человечишка сгорит от болезней за пару-тройку лет, ты будешь десятилетиями биться в агонии. Да, малыш Ник? Ты бы рассказал обезьянке, как пять лет откидывал копытца, да все откинуть не мог. Пока не встретил Барб. А как встретил, одним глотком чуть было не выпил досуха. А эта дурашка еще и замуж за тебя пошла.
Ник поморщился, но промолчал: с Германом он обычно не спорил. Зато Тис спорила за двоих:
— Ничего особенного. Всего лишь комплекс спасительницы. С каждой бабой такое раз в жизни бывает.
— А теперь Ник спасает тебя, — протянул с недовольством Герман, задрал на лоб очки, чтобы одарить Тис взглядом краснючих глаз, и медленно-медленно вернул очки на место. — Было б чего спасать: ты одной ногой в могиле.
— А ты сразу двумя.
Герман шутку оценил, громко рассмеялся, привлекая взгляды девиц, столпившихся у прилавка, но сам даже головы не повернул, хотя не мог не различить их возбужденный стрекот.
— Я ж вроде обещал, что избавляюсь от тебя, мартышка? — Действительно, обещал. Раз десять, не меньше. — Есть одна идейка.
— Нет! — Ник включился в разговор так неожиданно, припечатал так громко, что Тис невольно подпрыгнула. — Скажешь ей, голову оторву!
— Да брось ты. Думаешь, сама не узнает? Да она давно уже прочухала. — Герман по-прежнему смотрел только на Тис (она чувствовала его взгляд сквозь темные стекла), но обращался к Нику, будто ее рядом и вовсе нет. — Все заботишься о ней, бережешь. Прямо как цветочек оранжерейный обхаживаешь. А мартышка твоя врет и не краснеет. Думаешь, не знает она, кто ее на Белую вечеринку привел, кто с моста навернуться помог? Может, не все помнит, но знает. А тебя использует, чтобы с тем, другим, поквитаться.
— Мы с Тис не вместе, так что отвали, — с нарочитым безразличием отмахнулся Ник, но голову опустил, избегая встречаться взглядами. — Оставь девчонку в покое.
— Тебе хочется верить, что она такая же, как ты. Но она не такая, Ник. Тебя мой отец спас — перемудрил, но спас. А с этой хрен знает что на той вечеринке творили и для какого ритуала юзали. А ты вместо того, чтобы вернуть ее Ордену, под крылышко взял. — Герман по-прежнему говорил с королевской ленцой, но уже не улыбался — скалился. — После Белых вечеринок каждый год пару-тройку девственниц из воды вылавливают: не из Влтавы, так из Эльбы — и ничего, всем пофиг. А тут нашлась особенная, поглядите. Она не должна была выжить! Аукнется тебе это, Ник, сердобольный ты наш…
— Я сказал: «Отвали». Параноик хренов. — Ник фыркнул, без задора, устало и, достав из рюкзака скетчбук, принялся бесцельно перелистывать страницы. На каждой — что-то любимое Тис: купол Национального музея, веселая вывеска магазина пряников, где всегда так славно пахнет имбирем и корицей, желтые пингвины, выстроившиеся в ряд над Влтавой.
Тис стиснула кулаки и едва сдержалась, чтобы не рыкнуть во все горло, ограничилась лишь злым шепотом:
— Будешь допекать Ника, я сама тебе голову оторву.
— И почему я ей верю? — зевнул Герман и вновь лучезарно улыбнулся. Но уголки его губ дрожали от напряжения, а желваки ходили туда-сюда. — Она ведь и от Якуба избавилась, ты знал, Ник? Чтобы он ненароком тебе планы ее не выдал. А ведь бедолага Якуб только прошлое видеть мог, да и то с погрешностями.
Тис скривилась, но комментировать не стала. А этот гад все не унимался:
— Что ты в ней только нашел, дружище? Рыба снулая. Не то что еле ползает — еле дышит. Единственный плюс — на Кару Делевинь похожа. Но я б такую точно трахать не стал.
— Я б тебе не дала.
— Ты никому не дала, — изрек Герман таинственным шепотом, будто открыл великую тайну. — Бережешь себя? Надеешься все назад обратить?
— Да, я была хорошей девочкой, — расплылась в медоточивой улыбке Тис, хотя хотелось пустить в ход зубы и ногти. — А в кино и книгах девственницам вроде всегда бонус какой полагается.
— Вот тут ты права. — Герман вытащил из-за пазухи большой черно-белый конверт и положил на стол с таким видом, будто одаривал несметными сокровищами с барского плеча: — Все для тебя, солнышко.
Ник среагировать мгновенно: накрыл конверт испачканной в пастели пятерней, потянул на себя.
— Хватит! Никаких, на хрен, Белых вечеринок!
Но Герман и не думал спорить: воспользовался замешательством Тис и ловко сцапал ее телефон.
— Так-так-так, что тут у нас? — через секунду зацокал он языком. И Тис пожалела, что не может пинком под зад отправить этого нахала куда подальше. — Так я и знал, написывает хахалю бывшему. Ого-го! И даже фотки срамные шлет! Ни стыда ни совести.
— Не перегибай палку, — попробовал осадить его Ник, но, конечно, без толку.
И только сейчас Тис поняла, что-то не так. Может, Ник и не любил спорить с Германом, но сидеть вот так, старательно пряча взгляд и нервно комкая злосчастный конверт, в котором наверняка никакого приглашения и вовсе нет, точно было не в духе Ника. Того Ника, которого Тис знала.
— Шустрая мартышка: фотки в инсту твои выкладывает, цену себе набивает (видел я ту, из зоопарка, где вы так трогательно за ручки держались), а «люблю, не могу», «никто, кроме тебя» другому пишет. Ясно, для кого себя бережет.
— Какой ты догадливый, Герман.
— Брось, мартышка, нужно разве что Ником быть, чтоб не догадаться. Так что же ты задумала? Хочешь бывшего обратно в Прагу заманить? Думаешь, грохнешь его и все вернется, как было? Обменяешь его жизнь на свою?
— Обменяю, — припечатала Тис без грамма сомнений. — Этот ублюдок принес меня в жертву, как овцу! Но мы еще посмотрим, кого в следующий раз из Влтавы вылавливать придется.
Тис осеклась. Слишком много воспоминаний, слишком много боли…
Картинки из прошлого вернулись к ней не сразу: сначала казалось, не воспоминания вовсе — всего лишь сны. Бело-красные, полные тумана, зыбкого сияния и песнопений на мертвых языках. Но детали становились четче, страх и боль — вещнее. Тис просыпалась мокрая от пота и вновь чувствовала терпкость густого вина, замешанного на травах, жар раскаленного на углях кинжала, что касался ее запястий, теплые руки, скользящие по оголенной спине. Руки того, кто клялся в любви, кто надел ей на палец старинный перстень с прекрасным влтавином и назвал своей — а потом задушил.
Черт возьми, он не обрадовался, когда утром обнаружил ее, живую и почти невредимую, в номере, который накануне делили на двоих, да в постели, которую разделись не успели. Не обрадовался настолько, что Тис до сих пор чувствовала, как ноют отбитые ребра, и плевать, что прошел почти год.
А теперь этот гад как ни в чем не бывало лайкает ее фотки.
— Хороший план, мартышка. — Кажется, Герман выдохся. По крайней мере, теперь он сидел, подперев голову рукой, и улыбками не лучился. — Одна загвоздка: не сработает. Ник вот тоже пытался все обратно вернуть: отца моего грохнул. Тот, правда, последней сволочью был, каких только экспериментов на мне не ставил: вербеной травил, огнем жег. И все же отец… Но на Ника я не в обиде: без него я бы точно загнулся. Так что теперь моя очередь спасать малыша Ника — от тебя.
Герман не договорил — Ник резко поднялся на ноги, заставив стол вздрогнуть, латте пролиться:
— Да идите вы оба к черту! И, кстати, от Якуба избавился я.
***
Чертыхаясь, Тис долго рылась в карманах пиджака в тщетных попытках поймать дрожащими пальцами ускользающие монетки. Наконец выловила одну, впихнула в нутро автомата и, толкнув турникет, направилась в мужской туалет, провожаемая удивленными взглядами каких-то мальчишек.
