На этом тостере располагался – грубо говоря, стоял, хотя все это было одним целым – другой, поуже, а на том – новый, точно такой же, но еще уже. Каждый из последующих «чайников» был еще и ниже предыдущего, но в чем они не различались – так это в цвете: Башня была темно—красной, бордовой, напоминала цвет густой артериальной крови. И еще она блестела, отражая блики солнца – ее поверхность была идеально гладкой, словно лакированной.

Я вновь зажмуриваюсь, вспоминая Башню, вспоминая сразу все наши бесчисленные прогулки, катания возле северных границ. Как же глупы слова – «чайник», «стоял». Стоял – значит мог упасть? Но Башня не могла упасть. В ней ничто не могло сдвинуться с места, шелохнуться. Она уходила в небо или, как считала та же Керчь – подпирала небо.

Керчь была умной, бывало, я прислушивался к ней. Когда мы увидели ее у обрыва, спящей, именно я оказался тем негодяем, что потревожил ее сон. Я веселился, пока она пыталась прийти в чувство, плясал вокруг нее. Сказать вам по правде, что мы еще делали с этими старыми низкорослыми кустами, которыми так изобиловала Севарная сторона? Мы курили их – измельчали, толокли до состояния пыли фиолетовые цветы и набивали ими трубки. Так и в ту последнюю поездку, облокотившись на машину, я курил этот сухой куст. Так и там, на обрыве, когда я был совсем еще мелким… Сухого куста хватало на всех, но в городе он никому не был нужен. Там было крыльцо и небо, у нас – дорога и пыль. И вечная красная Башня, куда ни кинь взгляд – она словно притягивала, возвращала, не давала отвернуться от себя.

А Керчь тогда отвернулась – мелкая, задиристая Керчь.

– Давай познакомимся, – хохотал я. – Мальчик, кто твое имя, а, мальчик? Где твоя мама.

– Мы не будем знакомится, – сухо сказала Керчь. – Мне с тобой будет скучно, ну а тебе – непонятно.

– Почему? – удивился я.

– Потому что мне уже скучно, а тебе – уже непонятно.

О, как я возненавидел ее за это! Как хотел развернуться и прыгнуть с обрыва в море, лишь бы забыть, что я слышал эти слова. Да, это стоило того, чтобы «обнулить» жизнь! Но я понял сразу, что буду слышать эту присказку далеко не от одной мелкой засранки: что в Севастополь пошло, то уже не отлипнет. Как каучуковый мячик, застрянет в волосах. Просто Керчь была первой, кто мне – и при мне – такое сказал.

И точно: на улицах, в метро, с больших экранов звучало это «скучно—непонятно», звучало как призыв. К действию, которого не было, которое было невозможно совершить. Таким же призывом выглядела Башня. «Если тебе скучно, – словно говорила она. – Если тебе непонятно…».

Да, именно так она нагревала воздух. Я думаю, там потому возле нее и было так жарко. Ну, и курили много… Мы называли это просторное место у подножия Башни Плато Беса. Потому что порою, когда курили куст, в нас прямо—таки вселялся бес. Бесами в наших артеках называли без разбору всех, чье поведение хотя бы ненамного отклонялось. А поскольку таких практически не было, странное слово бес использовалось ими скорее с иронией. Когда начинали курить, мы становились активнее, без умолку говорили глупости, о которых непременно потом забывали. Впрочем, у Керчи нашлась другая версия, которая всех забавляла. Однажды она сказала, что так, в переводе с одного из ветхих языков назывался поцелуй – а на нашем плато в правду часто целовались: ведь это было место, свободное от контроля недалеких, здесь молодые делали все, что хотели.

Да и слово Плато тоже вычитала Керчь. А может быть, и вовсе выдумала – ведь в нашем городе ничего подобного не бывало. Так называли ветхие возвышенную равнину, но наше Плато было на том же уровне, что и весь остальной город. Разве что Башня, которая там стояла, могла возвысить его – но в чьих глазах? Тех, кто населял Башню? Но смотрели ли они вообще на Плато, было ли им дело до него? А может, причина в возвышенных мыслях, которые тоже могли прийти после сухого куста.

Керчь говорила – но я не особо верил – что его так именовали и прошлые поколения, и может, у них-то был повод назвать так пустырь, а не другое место в городе. Мы не знаем, что это для них значило, до нас дошел лишь отголосок, искривленный голос ветхих: и мы ходим на Плато Беса потому, что оно есть, и нет ничего другого. Было бы что-то другое, мы бы не ходили бы туда.

Сухой куст мы курили все. Кроме Феодосии.

– Идите на хрен, – отворачивалась она и шла вперед по дороге, куда мы так и не доехали, видя лишь бесконечное продолжение странного, ведущего в начало самого себя пути. Она была наивна и прекрасна – словно действительно верила, что куда-то по этой дороге придет. Я представлял ее маленькой, любопытной, познающей мир, в коротком платьице бегающей между кустов – вот она зажмуривается и расправляет руки, словно крылья, и глядит, закинув голову назад, в небо. Хохочет… Прыгает, мчится куда-то, падает, катается по земле, кувыркается, лежит, отдыхает… Вот ей взгрустнулось, или она задумалась, присела, обхватив большими, непропорциональными худыми руками коленки, а на них ссадины, царапины – это резали колючки, впивалась сухая корявая земля. Ничего, заживет быстро! Быстро грусть пройдет. Быстро… как все быстро, и представляя ее такой, испытывал только огромную безразмерную нежность.

И, замирая на мгновение, я ее видел – бегущую девочку в легком платьице, бегущую в новую жизнь. Нынешняя Фе, красавица из красавиц, наверное, хотела бы бежать от жизни… Не оттого, что жизнь плоха, а от того, что известна, и от того, что от жизни известно: маленькой девочки больше не будет, и убежать – некуда. Я вдыхал горько—сладкий сухой куст, и мне казалось, что все уменьшается – и пыльная дорога впереди, и Фе, идущая по ней, и авто за моей спиной, и исполинская Башня, и оставленные где-то далеко улицы города… Все становится крошечным, и почему-то темнеет вокруг, словно на все, что существует, наваливается тень – как если бы ты открыл дверь в темный чулан, кладовку или погреб (ведь где еще в светлом нашем городе могло быть так темно?), но только это не ты отправляешься в темную комнату, а выпущенная тобой темнота – отправляется осваивать пространство. Но ты не боишься, потому что растешь – и становишься много, гораздо выше всего, что тебя окружает— выше оставленных возле самой линии земли твоих друзей: они теперь единое целое с дорожным песком, с куцыми ворсинками—волосиками сухого куста, а ты растешь все выше, выше – ты уже вровень с Башней, ты тянешься к небу, ты преодолеешь его, порвешь его тонкую пленку, и… что там над ним, вверху? Вытечет, хлынет в дыру лопнувшего неба, заливая собой Севастополь, а ты… Ты хоть на миг увидишь, что там. Ты увидишь, где кончается Башня.

Только тогда я впервые понял, что вершину Башни всегда окутывают облака. В городе было мало облаков – они плыли по нескольким спланированным еще до меня и миллиардов таких, как я, маршрутам – будто небесные троллейбусы. Они всегда возвращались, как возращались все мы, проходя линию. Но там, наверху, где Башня входила в небо, они лишь мельтешели вокруг, немного изменяя форму, но не исчезали, будто бы сами были частью Башни… Или, если уж мы вспоминали чайник – иногда облака так клубились, что казалось: этот огромный чайник кипит.

Только здесь бывали грозы, и небесная вода стекала по скользкой сверкающей стене, и отражались молнии на ее идеальной глади. Но вода никогда не лила за пределами забора, который окружал Башню. Это мне нравилось: чего ж хорошего, если с неба льет вода? Ничего… Все это говорило лишь о том, что Башня жила по каким-то своим, неведомым всем нам законам. И с чем труднее всего смириться – мы были ей совсем не интересны.

– Это просто кусок металла, – услышал я голос Инкера. – Никчемная груда металла. И что мы вечно на нее так смотрим? Прыгаем вокруг нее, как муравьишки… Пошла она! Слышишь ты, эй!

– Ты чего? – оторопело спросил я.

– Она даже не живая, – пожал плечами друг. – Ты думаешь, там кто-то есть?

– Думаю? Да я уверен, – спокойно ответил я. – Иначе куда бы призывали избранных?