– Меня зовут Ялта, – она протянула мне руку, и когда я запоздало догадался, что ее надо пожать, уже убрала. Инкер так и вовсе прошагал мимо, насвистывая. – Я введу вас в курс дела.
В зале все казалось крохотным – верно, на то и рассчитано, понял я: узри, маленький человек, все величие места, в котором ты оказался. Я испытывал двойственные чувства: величие мне нравилось, необходимость чувствовать себя маленьким – нет. Хотя оба ощущения находились друг от друга в прямой зависимости, питали одно другое, перетекали и смешивались – наверное, в такую же лаву, как та, что я видел в стене.
– Введите нас в курс дела, почему мы так долго и странно сюда добирались? – возмутилась наглая Евпатория. – Что, с вашими-то ресурсами, и нет возможности все сделать как-то посолидней? Тем более, для дорогих гостей.
Ялта, казалось, не сдерживала гнев – просто не испытывала его. Я вообще не смог бы представить эту женщину гневающейся: крупная, улыбчивая, с большими красивыми губами и черными вьющимися волосами, в которые были вплетены странные блестящие пятиконечники – она осознавала собственную красоту и понимала: любая бестолковая суета, а гнев, конечно, суетою и являлся, ее не украсит. Увы, но Евпатория, моя подруга, была далека от этой простой, казалось бы, истины.
Хотя в главном я с ней был согласен: нас вез на раздолбанной лодке странный лысый человек, близкий к категории поживших, и всю дорогу только громко кашлял, но ничего не говорил. Я опасался, как бы его корытце не перевернулось в дороге. Увы, даже если легенда о «втором метро», ведущем в Башню, и была правдой, им все равно не пользовались. Под конец пути мы направились к низкому гроту, и наша компания заволновалась – уж не обман ли все это, не розыгрыш? Тогда лысый проводник осклабился и сказал свои первые – и единственные слова:
– Пещера влюбленных, – произнес он медленно, торжественно и вместе с ним настолько гаденько, что хотелось немедленно вышвырнуть его из лодки. Но мы уже попали в грот и долго шли в темноте.
– Вряд ли бы вы нашли этот путь сами, – пояснила Ялта. – Он вроде и очевидный, но при этом такой странный, что поверить в него тяжело, даже теперь, после того как вы его проделали. Я ведь права?
Глядя на эту женщину, хотелось говорить ей, что она права, постоянно. Все из-за пятиконечников, думал я.
Маршрут был и вправду странным – мы шли в полной темноте вдоль холодной скалы, а в черной воде сверкали медузы, а с другой стороны лодки проходила линия невозврата.
Мы не помещались между скалой и линией, и часть из нас постоянно меняла положение, как меняла его и конфигурация лодки. То, что происходило, казалось невозможным и диким – хотя каждый из нас множество раз за жизнь и пробегал, и проползал, и пролетал на сумасшедшей скорости линию возврата, но подобного мы не видели никогда. Мы словно расплескивались сами, как брызги из-под весла провожатого, мы плясали, как блики в воде, как игрушки в руках Бытия и Небытия, балансируя на тонкой грани между ними, как на цирковой ниточке. Мы были, мы существовали, и каждый из нас был собой, единым целым собой. Но в первый раз в жизни ко мне пришло это тяжелое и страшное ощущение – боязнь потерять себя. Боязнь исчезнуть.
Где-то вдали зажегся факел, и раздалось громкое шипение. Растворилась дверь, встроенная прямо в скалу – я никогда не видел такого прежде – и ярко—желтый свет прожег черноту нашего пути. Он подходил к концу, мы окончательно сбавили скорость, и лишь сила течения несла нас к берегу. Там стояла она – с факелом в руке – Ялта.
После того, как мы ощутили под ногами землю, факел полетел в море. Последние капли света озарили его тихую гладь, когда задвигалась за нами дверь – длинная желтая дорожка простиралась далеко – я успел пробежать по ней взглядом и не увидел ни нашей лодки, ни проводника.
Теперь, проведя нас по узкому сводчатому коридору, откуда мы все наконец и попали в ослепительный Желтый зал, она стояла перед нами и объясняла правила новой игры, которой предстояло стать для каждого из нас жизнью.
– Не скрою, нам здесь известно, – она улыбнулась. – Сколько походов, поездок вы совершали к нашей Башне, а сколько думали о ней, сколько она вам снилась! – тут Ялта отчего-то посмотрела на меня, хотя что я? Мне, вроде, не так уж и часто снилась эта Башня. Или я путал явь со сном? – Вы гадали, объезжая ее, гуляя среди своих кустов, купаясь в морской воде или глядя из своих дворов, пока ваши недалекие совершали свои небосмотры. Вы гадали: какая в Башне жизнь? Как здесь обитают люди, и обитают ли? Или она – просто кусок металла, рукоять ножа, воткнутая в землю? А в нее – другая рукоять, и так… – на этих словах она улыбнулась уж слишком приторно. – До самого неба?
– Вы правы, – произнес я, не дожидаясь ее вопроса. И это было так: сравнение с рукоятями кухонных ножей мне тоже приходило в голову. Вообще же, множество предметов с кухни моих мамы и папы я мысленно примерял к Башне, и всякий раз находил что-то общее. Похоже, что мы были не одни такие. Или же эта Ялта изучала специально нас?
– Хочу развеять ваши сомнения и начать сразу с этого вопроса, – продолжила женщина. – У нас здесь живут люди. Множество людей, очень много – мы называем их резиденты Башни. Их – а теперь можно смело говорить: нас – никак не меньше, чем в низовом Севастополе.
– Низовом? – ухмыльнулся, прищурившись Инкерман. – Что это за слово: низовом?
– Территориально вы находитесь выше. Правда, не в данный момент. Но очень скоро это будет так. А говоря теперь о Башне, вы можете говорить и о себе. Это формальный термин, мы не отделяем себя от города и тем более не противопоставляем себя ему. Нам это не нужно. Жизнь в Башне замкнута и самодостаточна. Но мы, – она выдержала паузу. – неотъемлемая часть города. Другое дело, что Башня – это… Как бы элитный район. Здесь живут люди, у которых своя, особая миссия.
– Почему вы тогда отгородились от остального города? – нахмурилась Керчь, до этого не проронившая ни слова. Я заметил, что тот сектор зала, в котором сидели мы, был будто бы слегка затемнен, и лишь когда кто-то из нас начинал говорить, с невидимой высоты на него спадал жидкий луч света. То же случалось и когда говорила Ялта, но ее освещал луч яркий, плотный – и в нем сияли, играя отблесками, серебристые пятиконечники. Но когда ей задавали вопрос, и женщина умолкала, световой луч над ней также слегка темнел.
«Стиль», – вспомнил я короткое слово. Такого великолепия я, конечно, не мог видеть нигде прежде. В «низовом» Севастополе.
Женщина замолчала, и световой луч отчего-то не вспыхивал над ней. Зато в стене, за ее спиной, вдруг появился идеально матовый черный прямоугольник. Течение «жидкого камня» застыло, обрамляя его и словно давая понять всем собравшимся то, что в этот миг проговорила Ялта:
– Внимание на экран.
Мы переглянулись: пауза затянулась, но в черном прямоугольнике по-прежнему ничего не происходило.
– Теперь в презентационных целях мы покажем вам кино. Скорее, маленький ролик, – впервые в ее голосе я отчетливо услышал усталость. Она взяла в руки предмет, похожий на гладкий черный камень, и довольно долго водила им перед экраном, развернувшись к нам спиной. Наконец, прямоугольник залился розовым светом, на нем возникли суетящиеся объемные ромбики и статичная надпись
TOWER POINT.
– Когда-то же эта хрень заработает, – ворчала вполголоса женщина, и, наконец, в зале стало темно, только возле самого пола в стене будто что-то тлело: «камешки» то вспыхивали, то вновь медленно гасли, а на экране между тем мы увидели Севастополь – наш родной город. Он был снят сверху, и я не понимал, как это возможно, пока не догадался: с Башни! Далеко, в самом верхнем правом углу экрана виднелась точка старого маяка. «Они перевернули город», – догадался я. Изображение на экране было почему-то черным, но я быстро догадался почему: Севастополь, снятый с большой высоты, был городом, вполне соотносимым с нашим поколением – тем самым, который мы покинули. Но авторы фильма—ролика хотели выдать нам его за Севастополь совсем других поколений. Ветхих, которых мы не видели, не помним и не знаем, и которые несколькими слоями устлали дно Правого моря.
