Утром Вениамин Ясаков в паре с Абзалом Галимовым встал в дозор у опушки леса.

- Ай, Ясак, Ясак, какая земля наша громадная! - сказал Галимов, жмуря тигриные глаза. - Дальний Восток и вот этот край!

С этого дня и началась особая, пограничная жизнь, полная таинственности и настороженности.

XVI

В Москву, на первомайский парад, поехал Александр Крупнов со своим батальоном. Интендант выдал бойцам новое обмундирование взамен старого.

В вагоне, как только поезд тронулся, Ясаков распаковал ящик.

- Удружил нам интендант! Консервы, компот. Эге!

На самом дне лежал узелок с приколотой к нему запиской: "Поручение дорогим орлам от интендантской крысы: смело развяжите узел - в нем взрывчатых веществ нет, а есть только горючее и туфли. Горючее выпейте, подкрепив свое пошатнувшееся здоровье. Туфли снесите моей сестре Лине, которая живет в доме No 20 по Тверской-Ямской да вдоль по Питерской. Передайте боевой привет Москве от интенданта 3 ранга".

Красноармейцы засмеялись, но тут же умолкли под строгим взглядом сержанта. Александр вертел в руках литровку, хмурился, и желваки вспухали под тугой кожей на его челюстях. Ясаков, как бы нечаянно, закрыл окно.

Александр отдал бутылку Ясакову, подошел к двери теплушки. Провожая взглядом залитые вешними водами низины и леса в первой зелени, он вспоминал Волгу, и сильно хотелось ему простого, но невозможного теперь счастья: побывать дома. В финскую кампанию тоска по дому не так сильно давила сердце. Тогда верилось в скорое возвращение. Теперь уже не было надежды: его сделали сержантом, учтя боевой опыт. А вдруг всю жизнь служить! И не было желания подавлять эту горячую тоску по родному гнезду. Хотя бы на один час домой! Повидать родных. Он прислонился плечом к приоткрытой двери теплушки. Тень поезда гасила солнечные краски на полях, дым обволакивал деревья...

Мечты его настойчиво кружили вокруг Веры, и губы ее манили к себе томительно. Это было страшно, как преступление: ее любит брат. Но что-то подсказывало Александру, что любовь Михаила необидчивая, безнадежная и потому неуязвимая. Пожалуй, самое главное, что привязывало Александра к Вере, было ее сиротство, тихий нрав, скрытность, за которой таилось так много недосказанного, доброго и прекрасного. Он воображал, как они с Верой заживут в родном доме со стариками, станут воспитывать Женю и Костю. Вера - учительница, скромная, любимая в семье Крупновых, он - обер-мастер, учит ремеслу Женю. Вечерами в их дом приходят сталевары, Рэм, Веня...

Он не говорил Вере о своих чувствах к ней, сам еще не зная, как он любит ее: как сестру или женщину. Временами все же казалось, что она - не случайна в жизни Михаила.

Александр вернулся к бойцам. На ящике был собран обед. Медленно жевал Александр хлеб, вслушиваясь в степенный говор красноармейцев, лежавших на нарах. Им тоже хочется домой, особенно Ясакову.

- Вам, Александр Денисович, да еще Абзалу чего скучать по дому? говорил Ясаков. - Холостые, неженатые, ребята тороватые. Вот Варсонофий Соколов, тот, наверное, горючей тоской исходит по своей хохлушке. Верно, Варсонофий?

- Не разобрался я еще в семейной жизни. На станции встретит - не узнаю.

- Затянем, братцы, нашу волжскую, - предложил Александр. - Начинай, Абзал.

Галимов спрыгнул на пол по-кошачьи ловко и легко, приподнял полудужья черных бровей, чуть скривил рот и затянул:

- Эх, да вни-и-из по ма-а-а-тушке по Волге... - Тянул он так длинно, будто плыл от Казани до Астрахани.

- По широкому, братцы, раздолью, - подкрепил Абзала сердитым голосом Соколов.

А когда вплелись голоса Ясакова и Крупнова, Абзал передохнул, и под конец куплета тонкой струной зазвенел его тенор. Теперь пели тише, задушевнее, зажмурившись, опустив головы...

На разъезде Полесье встретила Соколова плотненькая жена - та самая Катерина, с которой гулял он зимой. Бойцы оставили молодых и стояли на перроне, пока не подали паровоз. Катерина вышла из вагона румяная и смущенно-счастливая.

А как тронулся поезд, Соколов вскоре уснул. Товарищи его долго возились на нарах.

- Жестко спать! - жаловался Абзал Галимов.

- На голой земле ты никогда не валялся, в грязи не леживал. Вот и трудно... - возразил Ясаков.

- Честное казанское слово, земля мягче!

- Спите! - проворчал Крупнов.

Все умолкли, но спустя некоторое время Вениамин нарушил покой тяжелым вздохом:

- Эх-хо-хо, а моя Марфутка не догадалась бы выйти хотя бы на десять минут на станцию.

Потом снова тишина да равномерный стук колес.

- А кто понесет туфли к этой самой сестре интенданта? - спросил Галимов.

- Я, - отозвался Крупнов.

- Вы? Гм. Я ведь холостой.

- Я тоже неженатый.

- Зря, женился бы дома, теперь не мешал бы мне.

Опять тишина, потом голос Ясакова:

- Раздумаешься - скучно служить, братцы.

- Теперь дома хорошо!.. Но присяга... Так надо. Все тяжелое - надо, чтоб войны не было, - сказал Галимов.

- Я робкий и жалостливый, Абзал. Истреблял жалость боксом - не вышло. И как я буду стрелять в человека? Не знаю...

В Москве их поместили в Чернышевских казармах - тут формировался для парада сводный полк Западного военного округа. До парада оставалось несколько дней, и все это время тренировались то в составе роты, то в составе батальона и полка. И как ни дружно и ни слаженно ходили, поворачивались, кричали "ура", генерал был недоволен ими. Недоволен он был еще и тем, что среди рослых солдат оказалось несколько человек маленьких. Сам же генерал Кошкаровский был среди всех едва ли не самого маленького роста, но такой осанистый, так пронзительно глядел острыми глазами, так лихо были подкручены его черные усы, до того ладно облегал мундир полное тело, что казалось, он и родился настоящим генералом, а другие генералы в сравнении с ним - какое-то отклонение от нормы.

Проходя перед строем, генерал остановился перед Галимовым, измерил его взглядом, спросил полковника:

- Это чей же недоросток?

Галимов вскинул голову: он плохо понимал сейчас, что говорят о нем. "Халхин-Гол" - расслышал он. Ему велели выйти из строя. Сделал он это так ловко владея каждым мускулом своего крупного тела, что генерал смягчился.