— Что ты такое?! — ахнула Чонса, увидев его наконец. Данте закрыл её. Он странно дернул шеей, клацнул зубами и что-то утробно рыкнул ближайшей твари — и та отшатнулась. Лукас засмеялся еще более мерзко:

— О, так ты новая игрушка мясника?! Дани-Дани, острые зубки! Львенок из Сугерии! О, тебе он тоже обещал великое, Даниданидани?

Он говорит о Гвидо, поняла Чонса. Нужно было что-то сделать. Она рванулась, пытаясь освободить руки или ногу, но чудовища держали так крепко!

— Аларик, — прохрипела Чонса, — помоги мне.

— Заткнись, безумец! — ответил Данте Лукасу, пока за его спиной Аларик резал конечности замершей твари, что явно была зачарована, раз не чувствовала боли.

— Я?! Я! Я прозрел! Я вижу! Ты — нет! И не пытайся! — перешёл он на тонкий визг, — В тебе слишком мало этого. Этой сладкой, вкусной… Хочешь кусочек, Данте? Хочешь немного плоти богов?

Тягуче сглотнул стоящий перед ней мужчина. Лукас, потешаясь, подманил одну из своих одомашненных тварей, выдернутым из своего плеча ножом полоснул ей по горлу… и припал к фонтану крови, умывая в нем лицо и сладостно облизываясь. Чонсу сотряс рвотный позыв, но Данте — Данте вытянулся в струну и застонал, тихо, мучительно. Она не знала, что Дани хочет сделать, но этого точно делать не следовало.

— Нет… Нет, Данте! Дани, родной, ты не такой. Тебе это не надо!

— Но у меня, — обернулся малефик и глянул на Шестипалую, положил ладонь на свою грудь, — так жжет!

Он кинулся вперед. Лукас довольно улыбнулся, прижимая его голову к ранам на теле существа, и тот хлебал кровь, а Чонсе кричала, и кричал Аларик, кинувшись вперед с ножом, пока по одному движению мизинца химера не ударила рыжего крылом, и тот отлетел к стенке, и с хрустом в неё впечатался. Он не поднялся.

Вот и все — теперь эта мысль не была такой умиротворяющей, как раньше. Данте и Лукас были порождениями Гвидо. Что бы он с ними не делал, теперь в них не осталось ничего от прежних мальчишек, которых так любила Чонса в юности.

Данте с рычанием оторвался, поднял раскрытую багровую пасть вверх. Показалось, что его чудовищные клыки удлинились, а глаза вспыхнули алым, как у волка на ночной охоте.

— Теперь, — проклокотал он, — у меня достаточно сил!

Он коротко пролаял приказ — и существа, удерживающие Чонсу, с визгом отползли. Альбинос протестующе закричал, кинулся, Данте — на него, они сцепились в клубок. Белые волосы Лукаса по прозвищу Молоко, чёрные кудри Льва из Сугерии, клацанье зубов, их блеск, кровь под пальцами, застывшие в ожидании жатвы химеры, и Чонса, чьи руки повисли плетьми, вывернутые в суставах неловкими рывками существ. Она даже не могла поднять нож, не могла заставить себя сделать хоть что-то, голова у неё раскалывалась, силы иссякли, их едва хватало, чтобы вправить одно плечо и находиться в сознании. Лучше бы она лишилась рассудка. Она ведь была на грани, позволив себе вспышку ярости. Лучше бы ничего не видела… Лучше бы никогда не приходила в Нино, нет, нет, лучше бы она никогда не рождалась.

И девушка только смотрела на них, смотрела, пока Данте не сел на Лукаса верхом, двумя руками сжимая занесенный клинок. Она видела его со спину — узкого, жилистого, красивого зверя в человеческом теле. Шестипалая не успела обрадоваться. Не узнала, что сделал Лукас. Он коснулся лап монстра рядом, и это жало, щекотавшее до того живот малефики, быстро, как у скорпиона, вонзилось в плоть. Данте закричал. Жало стучало о кости его грудной клетки, с мерзким звуком царапало позвонки, добралось до горла.

Невозможно. Нет. Не так!

— Хватит! — взмолилась она, — Пожалуйста, хватит!

Лукас смеялся. Данте умирал. Чонса давила жалкие, мерзкие, соленые слезы бессилия, на заплетающихся ногах добралась до опавшего Дани и упала перед ним на колени, склонив голову на грудь. Он еще дышал.

— Хватит, — тихо простонала она, — Пожалуйста.

Лукас едва унял свой истерический хохот. Дошло до икоты:

— Я… Я не хотел! Он сам!

О, как по-детски обиженно, как наивно звучал голос Лукаса! Словно у мальчишки, случайно оторвавшего крылья бабочки. Вот только это была не травма какого-то насекомого, нет, он убил его.

Убил её Дани.

Сознание Чонсы помутилось. Всё вокруг показалось какой-то фантасмагорией — застывшие в неверных лучах рассветного солнца существа, мокрые после дождя, с пониманием и ожиданием в напряженных позах. Лукас, который отчего-то не умер в Йорфе, но теперь выглядел как беспокойник, оживший труп. Дани, быстро-быстро поднимающий пронзенную жалом грудь…

— Там яд… — пояснил Лукас, и вдруг неуместно, мягко сжал плечо Чонсы, — ему не больно. Больше не будет больно… Больше никому не будет…

— Не лезь ко мне в голову, чертов демон! — рявкнул Чонса, оттолкнув его вывихнутым плечом. Тут же пронзила боль до самого позвоночника, но это было терпимо, а все вокруг — нет. Не теперь, когда она за один день потеряла сына, наставника, первую любовь. Чонса завыла, отчаянно и зло, уткнулась лицом в грудь Данте. Она видела его верхние ребра, так худ он был. Словно не было ничего. Словно она слушала его сердце в телеге…

На её затылок легла тяжелая рука. Чонса хотела её встряхнуть, подумав, что это Лукас, но её переубедил голос:

— Чони… — её никто так не называл, только он, — я вспомнил… Я вспомнил.

— Что ты вспомнил? — девушка уже не сдерживала душащих её рыданий. Захлебываясь пузырящейся розовой пеной, Дани шелестел:

— Лоркан… Феликс назвал его Лорканом. Найди его, и скажи, что мир…такой большой и интересный. И добрый, когда рядом есть… Есть… ты.

Он замолчал и умер.

Чонса не готова была это признать. Она прижалась ухом к голой коже малефика, но сердце его не билось. Грудь больше не поднималась в дыхании. Застывшие зрачки затянулись дымкой, но Данте все смотрел и смотрел в небеса, запрокинув голову и едва заметно улыбаясь окровавленным ртом. В руке он по-прежнему сжимал кинжал.

— Пошли, Чонса… Пойдем. Пойдем с нами, — Лукас присел рядом. Обнял её. Мерзко. Убийца. Все они. Убийцы! Убийцы! Убийцы!

Чонса повернулась к Лукасу. Глянула в прозрачные рыбьи глаза, глаза безумца, безумные, безумные, безумные глаза. Кажется, он что-то понял. Попытался закрыться от неё руками, оттолкнуть, что-то крикнуть своим тварям, но девушка опустила ресницы. Услышала, как они хлопнули.

Они ничего не сделала. Не ткнула его кинжалом, не бросилась выцарапывать глаза, не отвесила оплеуху, всё это такие низкое, физическое, малефикам оно было не нужно. Чонса просто показала своему собрату, как ей было больно. Рану можно исцелить, на неё можно положить лед и станет терпимо, голову можно опоить алкоголем и маковым молоком, гниющую ногу можно отрезать, занозу вытащить, надорванный ноготь удалить, но какое лекарство использовать, когда твоя душа истерзана страданиями?

Чонса знала ответ.

Месть.

Лукас упал. Чонса запретила ему кричать, это сделало бы похожим его на человека, а человеком он не был. О, как кричал малыш-альбинос в подвалах малефикорума! Как прижимался потом к Чонсе, пряча лицо на её груди. Белокурый, как ангел. Предатель. Убийца. Если бы Чонса знала, она бы свернула его цыплячью шею еще тогда! Химеры взвыли. Они заорали, как бешеные, захлопали крыльями, застучали лапами, стали расплескивать лужи и валяться в грязи, кто мог — вскинулся в небо, скрываясь от подкравшейся за ними незаметно и неизбежно смерти. Лукас контролировал их. Умирал он — умирали они. Все просто. Судорога изогнула его тело, из нагрудного кармана засаленной куртки выпала маленькая книжка. Он до крови и обвисшей полоски губы укусил себя. Чонса сощурилась и наклонилась, взяла его за подбородок, чтобы каждая капля её боли нашла цель, чтобы видеть каждый шаг на его пути в посмертие. Не вымотайся она так, эта мука могла бы тянуться сутками. Лукас плакал. Свет мерк в его глазах, уступая место звездной бездне.

Чонса поцеловала его в лоб, прощаясь с ребенком, которого она знала в малефикоруме, он носил ей незабудки, а она ему — пироги с кухни. А теперь она его убила. Тело Лукаса расслабилось, и он словно уснул.