Селдом дождался своей очереди и наполнил чашку Джозефины в порядке молоко-кофе, а себе налил черного. Чашку поставили перед Джозефиной, и наступил момент, когда все, даже уже рассевшиеся вокруг стола, устремили на нее взгляды, с нетерпением ожидая исхода. Джозефина сделала маленький глоток и удовлетворенно кивнула.

– Ну, к счастью, на сей раз вы избрали правильный порядок, так что я могу это выпить. – Она сняла повязку и посмотрела на Селдома, ожидая, чтобы тот подтвердил ее новый триумф. – Ричард, пожалуйста, – воскликнула она, радуясь, как девчонка, – прежде чем любую другую тему, запиши в протоколе, что счет семь-ноль!

Когда я подошел к столу со своей чашкой, передо мной предстала странная пара. Мужчина был малого роста, с такими неистово черными волосами, будто только что выкрасил их. Очень прямые, разделенные на прядки, они были зачесаны от виска к виску: то ли была сделана довольно грубая попытка скрыть лысину, то ли недавно приживленная шевелюра старалась распространиться по блестящему черепу. На его лице тоже отмечалась борьба возрастов: кожа на щеках чудесным образом сохранила упругость и розовый цвет, а вот глаза пропадали в мириадах желтоватых концентрических морщин, так что трудно было решить, сделали ли ему пластическую операцию, не доведя ее до конца, или лицо его старело постепенно, начиная сверху, и щеки, как последняя милость природы, оставались незатронутыми. Очень худой, подвижный, беспокойный, он, казалось, пытался за всем вокруг присматривать, все держать под контролем. Мужчина протянул мне руку через стол для быстрого, словно удар током, рукопожатия. Селдом представил его как доктора Раджио и добавил:

– Настоящий доктор, который лечит людей.

– Я – психиатр, защищал диссертацию в Гейдельберге, – сообщил Раджио, – но уже давно оставил практику, заинтересовавшись хрономедициной. Чудесно, что вы аргентинец, ведь благодаря вашему великому писателю я пришел в Братство. Он написал весьма проницательную статью о том, как время в «Алисе» останавливается и искажается. Время можно повернуть вспять: Гонец сидит в тюрьме до того, как его осудили за преступление, которое он совершит после приговора судьи. И время, привязанное к пяти часам вечера в доме Шляпника, за чайным столом. Я воспринял это как озарение провидца, или, как бы он сам сказал, наблюдение, требующее «продолжения и подтверждения». Продолжению и подтверждению этих мыслей я с тех пор и посвятил себя. Однако делаю это не только путем писаний, – заключил он с какой-то тайной гордостью.

– О да, – насмешливо протянул Рэймонд Мартин, – это наш доктор Время: «Если только ты с ним в добрых отношениях, оно сделает с часами все, что тебе угодно».

Женщина рядом с ним, воспользовавшись короткой паузой, тоже протянула мне руку и назвала свое имя, Лора, с каким-то жарким трепетом. Пока супруг говорил, она не переставала улыбаться, в силу привычки терпеливо наблюдая, как он, наподобие павлина, распускает хвост. Лора выглядела по меньшей мере лет на двадцать моложе мужа, и, хотя краски заката уже озарили ее красоту, хрупкую и уязвимую, на пределе зрелости, эта женщина ослепляла. «Интересно, – подумал я, – не является ли до сих пор сохранившаяся безмятежная прелесть этого удивительного лица результатом применения на практике экспериментов мужа? Может, за себя он принялся слишком поздно, но, усовершенствовавшись, спас от старения женщину, живущую рядом с ним? Ей же, видимо, нравилось смиренное обожание, читаемое в его взгляде».

– Лора – психолог, – сообщил Селдом, – она написала удивительную книгу о логике сна и о символике каждого из животных в истории Алисы.

Я достаточно знал Селдома и догадался, что означает эпитет «удивительная» в его устах, но это ничуть не поколебало моего намерения поговорить с Лорой, как только появится возможность. К несчастью, Альберт никому, даже своей жене, не давал вставить ни слова.

– Я предложил ей тему для диссертации, ознакомившись с дискуссией в академических журналах по поводу щенка из четвертой главы: он единственный из всех животных не говорит с Алисой. На самом деле щенок не говорит вообще.

– Мудрое животное, – отрешенно вздохнул Рэймонд Мартин и протянул руку к сахарнице, которую кто-то выдвинул в центр стола.

– Touché[12], мой милый Рэймонд, – откликнулся Реджио, – однако я тебя уже предупреждал: с таким количеством сахара ты преждевременно лишишь нас своей чарующей иронии. – Он поймал мой взгляд, словно был счастлив заполучить нового сторонника в своем крестовом походе. – Не знаю, как убедить его в том, что сахар – яд. Чистый яд! Я бы даже сказал, главный враг нашего биологического вида. Опыты на крысах доказали, что это сильнейший оксидант молекул, незаметно приближающий старость. Посмотрите на него и на меня и ответьте, кто из нас старше? – И он нагнулся к центру стола, глядя то на меня, то на Мартина.

Я пытался придумать такой ответ, чтобы никого не обидеть. Рэймонд Мартин, будто нарочно, положил себе в кофе еще ложку сахару, и глаза его блеснули злорадством.

– Ради Бога, Альберт! – воскликнул он. – Поделись секретом, какой краской для волос ты пользуешься, и мы с тобой сравняемся годами.

С другого конца стола послышался шелест фольги. Явившийся позднее всех полный мужчина, тяжело, со свистом дыша, аккуратно развернул конфету и сунул ее в рот. Поймав наши взгляды, пожал плечами.

– Все, что убивает, лечит. Или там было наоборот? – произнес он, посмотрев на меня и словно извиняясь. – Я диабетик и должен съедать конфету каждый раз, когда понижается уровень сахара в крови.

– Он хочет сказать, – перевел его слова Рэймонд Мартин, – что этими конфетами он вас не угостит, не надейтесь: по крайней мере никто из нас никогда их не пробовал.

Мужчина, казалось, собирался что-то ответить, но Джозефина Грей налетела на него с целым шквалом вопросов и упреков, будто они долго не виделись и накопился длинный список, который она теперь бурно оглашала.

– Это Леонард Хинч, – шепнул мне Селдом, – владелец «Vanished Tale» и издатель всех книг Братства. Но ему нельзя здесь находиться, он не действительный член. Интересно, как он узнал? – Селдом озабоченно посмотрел на часы. – Уже десять минут седьмого. Странно, что Кристин опаздывает.

Сэр Ричард Ренлах, сидевший во главе стола, обменялся с ним взглядом.

– Мы все собрались, Артур: как тебе кажется, долго еще ждать? Может, Генри пока запишет в протокол присутствующих?

Генри Хаас, расположившийся рядом с Ренлахом, открыл большую черную книгу, но прежде, чем он успел что-либо записать, в дверь постучали и вошел один из привратников колледжа.

– К нам вниз поступил звонок для профессора Артура Селдома, – объявил он.

Селдом встал со стула и последовал за привратником вниз по лестнице. Возникла неловкая, длительная пауза.

– Надеюсь только, что девчонка не передумала и мы не зря здесь собрались, – с досадой пробурчал Торнтон Ривз. – Я отменил занятие.

– А мы на день раньше приехали из Лондона, – подхватил Альберт Раджио.

Я оглядел присутствующих и вспомнил, как накануне сказала Шэрон: «Чопорные стариканы, которые постоянно пьют чай». Она ошиблась только в том, что большинство, если судить по содержимому чашек, предпочитали кофе.

Прошло две или три минуты, прежде чем Селдом снова появился в дверях. На нем, как говорится, лица не было.

– Звонила мать Кристин, – объявил он во всеуслышание. – Она сообщила, что дочь в больнице, в тяжелом состоянии. Вчера ночью, когда Кристин возвращалась из кино, ее сбила машина; водитель не остановился и оставил ее лежать на дороге. Сейчас она в больнице Рэдклиффа, в отделении интенсивной терапии. Скоро Кристин отвезут в операционную для второго хирургического вмешательства. Я обещал ее матери немедленно приехать.

Все молчали, сраженные вестью, пока Селдом обходил стол, чтобы забрать книгу, которую оставил на своем месте. Когда он поравнялся со мной, я встал и последовал за ним. Селдом не возражал.