Перед парадной, прежде чем позвонить в квартиру, я на несколько секунд замираю, оглядываюсь по сторонам: за спиной на площадке носится толпа весело кричащих ребятишек, за которыми сонно присматривают уставшие родители… Время подходит к половине седьмого, а лампочки на фонарных столбах все еще молчат, не генерируя треск раскаленных проволок. Двор как двор, тихий и непримечательный, заставленный старыми машинами, наполненный такими же, как и в любом другом дворе, звуками, отчего же тогда складывается необъяснимое и неприятное ощущение, будто из окна за мной пристально следят, как за чужаком в деревне, где все друг друга знают? Я поднимаю голову наверх – нет, никто не смотрит, во всяком случае, ни одну морду я не замечаю.
Дверь открывает женщина со впавшими глазами и безжалостно изрезанным морщинами лицом. Ее ничего не выражающая улыбка молниеносно сменяется на подобие недовольства, предвещающее поучительные лекции.
– Что так поздно? С четырех днях тебя ждала, хоть предупредил бы, знаешь ведь, что сердце у меня…
Она театрально – за что я ее ненавижу, – только чтобы на нее обратили внимание, кладет руку на дряблую грудь, будто сердце ее неожиданно с болью закололо и будто именно сейчас она занята настолько, что попросту обязана героически игнорировать боль. В самом деле, с сердцем ее все в порядке – сомневаться не приходится. Я закатываю рукав и вглядываюсь в старые кварцевые часы, купленные мною еще в девятом классе. Помню, эта первая серьезная покупка на собственно накопленные деньги вызвала во мне тогда необычайно могущую гордость…
– Даже раньше, чем планировал, – замечаю я, закрывая дверь. Железо пускает оглушительный треск по всему лестничному пролету.
– Дверью-то зачем хлопать? – Тут же набрасывается она на меня, словно одно мое появлением стерло в прах ее привычный образ жизни.
– Случайно. Сил за лето поднабрал, видимо…
У нее была идиотская привычка придираться абсолютно ко всему, и еще одна – презирать любые новшества, любые попытки изучить что-то новое, хотя была она, в сущности, добрейшим человеком, только вот одиноким. Муж ее – жуткий тиран по натуре – умер лет шесть назад, и с того момента она от скуки взялась за родственников, с которыми до трагедии ей запрещалось общаться…
Вообще-то, мы с самого начала договорились, что обращаться к ней я буду только по имени, однако от неловкости или от чего-то еще я постоянно обращаюсь к ней на "Вы", и эта дурацкая неуверенность не покидает меня ни на секунду, как будто я и вовсе не воспринимаю ее за родного человека…
– Аккуратнее надо быть, нельзя же так… Ну! Нельзя же все ломать!
– Я и не собирался ничего ломать…
– Ладно, – она сама собой успокоилась и затем заговорила как ни в чем не бывало. – Раздевайся и проходи. Я вот нашла тебе жилье. Пару дней можешь пожить со мной, а потом… Ну не жить же тебе у меня годами, правильно?
– Я и не собирался надолго задерживаться… – О том жилье, о котором она помышляла сказать, я прекрасно знал… И настроение мое от одного его упоминания скатывалось в пропасть. – Потом. Потом поговорим.
– Когда? – В полном непонимании вытаращила она глаза. На ее серой футболке устойчиво держится несколько маслянистых пятен, волосы ее свисают с головы соломинами, покрытыми жиром… – Ну, когда потом? Время не резиновое ведь, – и в этой простой истине она была чертовски права. – Потом уже некогда будет.
Пропуская мимо ушей ее недовольное бормотание, я задумчиво натираю мылом руки. Так всегда, человек обречен в растерянности застревать во временном потоке, не думая ни о чем, когда не знает, чего ожидать от завтра, послезавтра, от следующей недели, когда над головой его не горит путеводная звезда… Мимоходом я взглянул на нее: кукла, одетая в платье бедной, ничтожной женщины, не имеющей за душой ни капли величественного, что можно было бы скопить за несколько прожитых десятилетий. Двухкомнатная квартирка ее так и смахивает на уродливое творение неудачливого пессимиста-дизайнера: комнаты не наполняют полезные в хозяйстве предметы или декоративные украшения, вместо всего того черные мусорные мешки, набитые всяким барахлом, из дыр которых выпускают щупальца старые вещи, сплошняком покрытые катышками, поглощают свет и отдают безликую темноту. В одной из комнат томится покрывшийся несколькими миллиметрами пыли рояль, которому недостает, как минимум, половины клавиш. И вопреки любой логике весь этот хлам тетя стережет преданным псом. Картину дополняет веющая со стен тоска, от какой самопроизвольно возникает желание разве что повеситься…
– Может, после ужина поговорим, – я поглаживаю ладонью живот. Голод – моя единственная отсрочка.
– Так ты очень голоден? – Заботливо вдруг хватается она, приближаясь ко мне почти что вплотную, отчего вдруг кажется, будто она вот-вот обовьет мою шею руками. Она, несчастная женщина, смотрит на меня так, будто наконец-то встретила среди зноя пустыни собственного разума живую душу, с которой можно заговорить…
– Очень.
– Там как раз разогреть только осталось. Иди на кухню, – Рита выходит из ванной, проходит несколько шагов. Останавливается. Ждет, будто сам я, выйдя из ума, заблужусь среди лабиринтов из стен, покрывшихся, как плесенью, тоской и одиночеством, среди непонятных, брошенных на произвол судьбы вещей…
На ужин курица, и гречка, и салата из помидоров, огурцов и зелени. Разогревая, она не проронила ни слова. Молчала и все, словно говорить нам не о чем. Собственно, так оно и было. Я тихо благодарю ее за предоставленный кров, но не более… За окном сгущаются тени, ярко подсвечиваются витрины продуктовых магазинов и рекламные щиты. Мне нравится скольжение машин, нравится, как в быстром движении их силуэты размываются, пуская белый свет фар вперед, нравится изредка улавливать громкое цоканье женских каблуков, когда идущую не удается разглядеть из-за обильной, покрывшейся вечерней черной, листвы, мне нравится тихое кочевание размытых, полупрозрачных серых масс по темному небосводу, на котором силятся проявить себя звезды и на котором тускло светит полумесяц.
Рита усаживается за стол в стороне от меня. От нее так и исходит запах несчастья: слабый, шершаво-неприятный, забивающий пылью ноздри, напоминающий запах испорченного уюта, когда зажженные свечи вдруг сами собой гаснут, испуская жгучую гарь, когда любимая книга, которую только взял в руки, чтобы в очередной раз перечитать, нечаянно падает на стол, переворачивая чашку, разливая на страницы душистый чай с долькой лимона и сахаром…
– А как родители? Когда они в город приедут?
Я пожимаю плечами, елозя вилкой в гречневой каше. В сущности, я почти что не разговариваю с родителями, жизни у нас чересчур разные, словно мы чужие люди, только вот в голове тети, сколько не объясняй, никак не укладывался тот факт.
– На неделе. Точно не знаю.
– Ох, – протяжно вздыхает она и затем потирает слипающиеся очи. – Непонятно мне это все, непонятно, – я молча ем, отвечать тут нечего. Со стороны чудиться, будто монолог она ведет сама с собой. – Ну, как же так. Это все неправильно ведь, не эгоистично-наплевательские же отношения между родными людьми должны быть. Ладно, дело не мое…
– Завтра на работу. Я встану в полдевятого, уйду в девять.
– В клинику устроился?
– Конечно. Дали рекомендацию, – не без гордости заявляю я, сводя брови, чтобы казаться более значимой персоной, чем есть на самом деле.
– И где же она?
– На Чкаловской.
– Далеко. Это сколько ехать?
– Минут сорок на метро.
– Но это очень далеко, – неустанно повторяет Рита, как будто это ее заставляют каждый день ездить на Чкаловскую…
– Ничего страшного. Сел и поехал. Прошелся пешком. Не так уж и далеко. Все очень близко. Питер – маленький город. Городишко, – невозмутимо стою на своем я.
– Ну не знаю. Я бы подыскала что-нибудь поближе. Рядом с домом …
– С домом? – Искренне удивляюсь я. Какое странное слово: дом. Дикое, чужеродное, незнакомое, колючее… – У меня нет дома.
