Рабрису нужно будет провести с наследником несколько дней. Наместник должен будет представить неопровержимые доказательства родства Мланкина и юноши, которого он отправит с мигрисом в столицу. Если рабрис посчитает, что доказательств недостаточно, он попросит названого отца юноши предъявить магический оберег — прибегнуть к той самой ненавистной Мланкину магии, от которой тот так упорно пытается себя вот уже шесть Цветений безуспешно оградить.

— Неутаимая печать, — бормочет Улис словно про себя, и я удивляюсь про себя созвучию наших мыслей. Не в первый раз.

Неутаимая печать. Волосы отца и матери наследника и капля его крови, соединенные вместе каплей расплавленного сургуча. Сломать эту печать нельзя, как нельзя разрушить кровные узы между отцом и сыном. Эту печать наместнику передал мигрис, привезший в Шинирос младенца-наследника, эта печать должна была храниться в доме у названного отца мальчика. Магия кровного родства сильнее любой магии нашего мира. Родительские благословения лучше всякого щита защищают от врагов. Родительское проклятие не снимается обычной магией и бьет точно в цель, как друс, почувствовавший кровь. Наследнику нужно будет всего лишь дотронуться до печати, положить на нее ладонь. Если он — сын Мланкина, он останется жить. Если он самозванец, завладевший печатью незаконно, он умрет, истечет кровью за несколько дней, и не найдется в мире силы, способной закрыть его раны.

Мысли о родительском проклятии заставляют меня вспомнить о Сесамрин. Мать моей магии, мой Мастер, наш с Инетис Мастер. Она была одним из лучших травников Тмиру, и в наш дом — я помню это еще с младенчества — постоянно шли люди. С укусами, порезами, болями в животе и груди, с синяками и кашлем, с поносом и дрожью в руках. По приказу отца к нашему дому соорудили пристройку с отдельным входом, и мать могла возиться со своими больными, не нарушая покой вечно занятого наместника.

Вход в пристройку он приказал забить досками сразу после замужества Инетис.

Что теперь на сердце у моего отца? Вести о смерти дочери дойдут до него со дня на день. Что он скажет себе, чтобы утешиться? Не проклянет ли правителя, который забрал у него живую дочь, но не вернул даже мертвой?

По закону Инетис должны были проводить в лес. В вековечный лес — туда, где животные не испытывают страха, вгрызаясь в когда-то наполненную магией плоть. Я отстраненно думаю о том, что у сестры от Мланкина есть сын, и ему тоже, должно быть, тяжело. Но Кмерлана я не знаю и не испытываю к нему привязанности или любви. Если он хоть немного похож на отца, он ненавидит магию — и значит, ненавидит и дядю, которого никогда не знал.

За все время моего отца ни разу не пригласили в Асму, да что там, он даже границу Асморы не пересекал. Инетис не выезжала из дома — сначала из-за казней, потом из-за беременности, а потом просто потому что боялась гнева мужа. Мланкин не отпустил бы ее. Он презирал и боялся Сесамрин, потому что слышал о ней еще тогда, когда со своим названым отцом ездил на ярмарки работников в Зус. Он и казнил ее потому, что боялся — хоть и отменил к тому времени указ о поголовном истреблении магов.

Он уничтожил всю мою семью. И я уничтожу его семью, чего бы мне это ни стоило.

— Не стоит о таком думать, благородный, — говорит Улис.

Я перевожу на него взгляд. Он усмехается.

— У тебя на лице написано, что убить готов. Попадись нам сейчас отряд шиниросских солдат, и быть беде.

— Так мы уже в Шиниросе? — За раздумьями я проглядел гряду холмов, идущую наискось мимо Асморы к Алманэфрету — Раздольные холмы, границу, которой сама Цветущая долина отделила одну свою землю от другой. — Как думаешь, к ночи доберемся до Шина?

Улис цокает языком, качает головой. Солнце стоит высоко, но мы едем не по ровному и широкому Обводному тракту, и не по Главному, а по извилистым тропкам — и они то сплетаются, уводя в сторону, то разбегаются, решив вдруг вернуться на пару мересов назад, чтобы снова рвануть вперед. От деревни до деревни, от крохотного поселка с десятком домов до большого светлого села с собственным рынком и двумя, а то и тремя кузницами.

Цветущая долина невелика, если ехать с севера на юг, но с запада на восток она широкая, как скатерть, которой накрывают праздничные доски. От Шинироса до Тмиру десять дней пути, от Шина до северной границы области Шембучень можно добраться за черьский круг — двадцать дней, не больше, но чтобы прогуляться от края вековечного леса до гряды гор, отделяющих обе земли Алманэфрет от пустынного края, придется на полсотни дней забыть о покое. Три земли — Тмиру, Асмора и Шинирос — словно три кумушки-соседки, присевшие после вечерней дойки поговорить о том, о сем. Шембучень смердит на севере, утопая в болотной тине, и ей не до сплетен, а Хазоир настолько мал, что там даже наместника нет — только десяток фиуров, лениво обменивающихся ради развлечения работниками на ежесезонных ярмарках.

Только раз или два за последние сто Цветений наследника отправляли в дальние земли. Сам Мланкин рос в Тмиру, а его отец и вовсе оставался в Асморе — тогда бушевал черномор, и люди умирали как дзуры в начале Холодов. Страшное это было время, и маги разрешили нисфиуру не подвергать сына напрасному риску.

У деревни, к которой мы подъезжаем, бродит отряд — я вижу, как солнце сверкает на наконечнике воинственно поднятого к небу друса. Да, мы на самом деле в Шиниросе. Вблизи от вековечного леса отрядов не счесть, и нам придется быть очень осторожными. Вокруг только степь, и укрыться в высокой траве всаднику не так-то просто. Мы спускаемся с холма, как можно быстрее, чтобы не привлекать внимания.

— До вечера далеко еще, — говорит Улис себе под нос.

— Лучше держаться подальше от деревень, — говорю я. — Увидят нас днем.

— Собьешься с пути — придется возвращаться. Не переживай, благородный. Выведу я тебя. Дорог много, по бездорожью еще успеем ближе к Шину проехаться. Далеко еще.

Я смотрю на висящее над нами солнце, вспоминая, что сегодня взошло оно чуть позже. Видимо, потому и тянется так этот день. Потому и кажется длиннее обычного.

Уже за полдень мы набредаем на небольшой ручеек. Поим лошадей, напиваемся сами, наполняем фляжки. Улис с удовольствием доедает краюху, жует тающее на солнце сало, вытирая жирные руки об корс. Я обхожусь водой. От тряски с непривычки немного подташнивает, и о еде думать не хочется.

— К ночи доберемся до Брешины, — говорит Улис. Не знаю, с какими внутренними дорожными свитками он сверяется, по моим мы еще толком от Асморы не отъехали. — Там и переночуем.

Если слова о Брешине — большом селе за полдня пути до Шина — меня удивляют, то предложение переночевать там и вовсе настораживает.

— Меня уже мутит от мозильника, — говорю я. — Я посплю где-нибудь на лугу.

— В Брешине моя сестра живет, — продолжает Улис, и я вспоминаю, что он что-то такое говорил. — Кухонной у фиура служит. Она и покормит, и вопросов не задаст. Не бойся, благородный. Орвинис сказал, ты честный человек. Да и деньги ты дал хорошие. Я не сделаю тебе зла.

Это звучит почти смешно — обыкновенный работник, рябой мужик в жирном корсе говорит мне, магу, что не стоит его бояться. Я бы мог подложить за воротник его корса одну-единственную травинку — и он бы изодрал тебе тело в кровь, пытаясь спастись от страшного зуда. Улис служил у травника, он знает, как могут быть опасны травы. И еще он знает, что в стране, где магия запрещена, маг, решивший изменить судьбу земли от мора до неба и до гор, не станет убивать тог, кто ему помогает.

— Хорошо, я верю тебе, — говорю я. — Как ты назовешь меня своей сестре? Что ты скажешь ей?

Он качает головой. Лошади еще щиплют травку, и, как видно, им совсем не хочется отвлекаться от трапезы, но нам надо ехать вперед, если мы не хотим прибыть в Шин к моменту, когда наследника под охраной отряда солдат уже увезут в Асмору. Мы и так не несемся вскачь.

— Сестре все равно, кто ты, — говорит он. — Ты ведь не солжешь, если не покажешь свой зуб. Вот и не показывай.