— Что будет с нашим сыном? — спрашиваю я. Сердце сжимается в груди так сильно, что становится трудно дышать. — Позволь мне хотя бы попрощаться с ним.

Мланкин качает головой, и я замираю.

— Он не захочет тебя видеть. Поверь мне, Инетис. Я скажу ему, что ты умерла, так будет лучше. Так он не узнает, что его мать покрыла себя и правителя Асморы позором.

Я не верю тому, что слышу.

— Это и мой сын тоже, разве не так? — спрашиваю я, и мой голос дрожит. — Я — его мать. Ты скажешь ему, что я умерла, ты думаешь, для него так будет лучше?

Мланкин молчит, так долго молчит, что я готова закричать, чтобы разбить повисшую между нами тишину.

— Думаю, так будет лучше для всех, — говорит он, наконец. — Тебе на самом деле лучше умереть, Инетис. Ты предала меня.

— Чем? — перебиваю я, сжимая руки в кулаки. — Тем, что выжила?

— Используя магию, ты должна была понимать, между чем и чем выбираешь. Кмерлан — настоящий сын своего отца, он тоже предпочел бы видеть мать мертвой, нежели обесчещенной. Ты согласилась отречься от магии, когда я выбрал тебя своей женой. Ты снова использовала ее, не сдержав данного мне слова. Так что и я от своего слова теперь свободен.

Я была готова к изгнанию, но не к смерти. Я думала о том, что смогу в последний раз обнять своего сына, думала, что останусь в его памяти живой — пусть опальной правительницей, но живой. Мланкин говорил слова, от которых волосы у меня поднимались дыбом. Он не просто отправлял меня в ссылку в вековечный лес. Он объявлял меня мертвой — а значит, навсегда лишал имени. Мой отец, мой брат, вся Асморанта будет считать Инетис, дочь тмирунского наместника и жену правителя Цветущей равнины, безвременно скончавшейся на двадцать шестом Цветении ее жизни.

Мланкин не просто выгонял меня прочь. Он вычеркивал мое имя из летописей. Мудрецы так и запишут в своих свитках — «умерла от огненной лихорадки». Я не смогу выйти из вековечного леса никогда — потому что не смогу соврать, не нарушив магические обеты, потому что если позволю себе хоть слово лжи — то тотчас же умру.

— Мланкин, пощади, — говорю я. Слезы катятся по моему лицу, сбегают по щекам и капают с подбородка на одежду. — Не делай этого. Позволь мне просто уйти.

Но он качает головой.

— Ты сделала свой выбор Инетис. Я делаю свой. Я мог бы казнить тебя за предательство. Ты хранила этот проклятый зуб у себя все это время. А ведь обещала мне, что избавишься от него.

Я молчу. Если я попытаюсь возразить, выдам Цили. Но Мланкин даже не знает, что у меня есть брат. Мысль о Цилиолисе неожиданно осушает мои слезы. Он пошел на риск, проник в покои правителя Асморанты, чтобы принести мне зуб. Он подвергал опасности свою жизнь ради меня. И он предупреждал меня еще тогда, когда я решилась стать женой Мланкина.

— Я… хотела попробовать снять им проклятие, — говорю я, подняв подбородок, и это не ложь. — И ты не можешь меня осуждать за то, что я не захотела умирать.

Он пожимает плечами. Так крепок в своем решении. Так спокоен.

— Ты сделала свой выбор.

Я не выдерживаю. Каждым своим словом он бьет меня, словно плетью. Каждый его жест, каждое пожатие плеч — как удар. Ему и в самом деле все равно, что будет со мной теперь. Он попрощался со мной два дня назад — и не готов принять мое возвращение из мертвых.

— Зачем я была нужна тебе, Мланкин? — снова плача, я задаю вопрос, который уже так долго вертится у меня на языке. — Почему ты выбрал меня на замену своей прекрасной Лилеин? Почему так быстро? Разве ты не любил ее? Разве ты любил меня?

Он раздосадовано морщится, когда я напоминаю ему об умершей жене. Все в стране знали, что Мланкин женился на Лилеин по любви, хоть и обручили их еще при рождении. У Лилеин был нежный голос и тонкие, белые как снег волосы, спускающиеся до самого пола. Она не ходила — плыла, она не улыбалась — сияла, освещая все вокруг. Она была безгранично добра со всеми, будь то кухонная девка или чистильщик выгребных ям. Ее смерть была горем для всей Асморанты. Я даже не пыталась соперничать с нею, не пыталась занять ее место. Асморанта приняла меня, как Инетис, ту, что отреклась от магии во имя любви. Даже Сминис называла меня фиуро, а не син-фирой, словно в ее сердце место правительницы было навсегда занято Лилеин.

— Лилеин помешалась после того, как потеряла одного за другим троих наших сыновей, — говорит Мланкин так тихо, что я едва слышу, и его слова удивляют меня. — Это было тихое безумие, она вела себя, как помешанная, только когда мы оставались наедине. Она боялась близости, не позволяла мне раздеваться перед ней, плакала, когда я ложился рядом и целовал ее.

Он смотрит на меня, словно не видит. Его взгляд устремлен в прошлое, в дни, когда в Асморанте маги еще могли спокойно творить волшебство.

— Маги не могла исцелить ее недуг. Я любил ее, Инетис, но я мужчина. После семи Цветений вынужденного целомудрия я хотел женщину, которая не станет лить в моей постели слезы. Ты мне нравилась еще с тех далеких времен, когда я мальчишкой приезжал на ярмарку работников. — Он проводит рукой по волосам, словно стряхивая с себя воспоминания. — Да ты не слишком сопротивлялась, когда в первую же ночь я тобой овладел.

— Ты приказал мне, — говорю я. — Ты приказал мне явиться и приказал мне идти в твою сонную.

— Кажется, титул правительницы Асморанты стоил того, — говорит он, и по голосу я чувствую, что Мланкин начинает злиться. Он отступает от моей постели, взгляд его снова обретает остроту. — Но довольно разговоров, Инетис. Я был честен с тобой сейчас, и ты не слышала от меня ни слова о любви, так что, поверь, страдать я не буду. Подумай о Кмерлане. Пусть мальчик страдает и скорбит о матери, которая умерла, чем ненавидит мать, которая предала его отца.

— Ты жесток, — говорю я, качая головой. — Мланкин, я люблю нашего сына. И он любит меня. Я его мать!..

— Жестокость тут ни при чем, — резко прерывает он. — Мое слово — закон, и ты его нарушила. И теперь мне придется оборвать лепестки с цветка жизни Сминис, чтобы сокрыть твой позор.

От мысли о том, что старая Сминис пострадает из-за меня, я плачу еще сильнее.

— Пожалуйста, Мланкин! — умоляю я, протягивая к нему свои слабые руки. — Она ведь не виновата!

— Ты сама обрекла ее на такой конец, — говорит он. — Смотри, сколько зла ты причинила себе и другим тем, что осталась жить. Отдыхай же, Инетис. Тебе недолго спать на оштанских простынях. За тобой придут, как опустится ночь.

— Пожалуйста, — снова прошу я, но Мланкин отмахивается от моей просьбы и моих слез, и уходит прочь.

Я откидываюсь на постель и плачу. В сонную снова заглядывает Сминис, но я делаю вид, что заснула. Со вздохом она уносит доску с едой.

Сердце мое разрывается при мысли о том, что Мланкин уже отдал приказ убить ее. Я уже почти готова подняться с постели и выйти из сонной, чтобы меня увидели и чтобы Мланкин не смог так просто избавиться от меня, но я слишком хорошо узнала за эти шесть Цветений нрав своего мужа. Он не пошел на уступки, не пойдет и на это. Я сделаю только хуже.

Мланкин не любит меня — это больно, но это правда. Я всегда это знала, хотя пыталась убеждать себя в обратном. Он не любит меня и не станет ради меня отменять указ. А за неповиновение может отдать в руки палача, и тогда я выдам Цилиолиса, и на брата моего будет объявлена охота, и, в конце концов, меня все равно казнят.

И все окажется зря.

Но я теряю сына! Я молча лежу на постели, а внутри меня мечется и плачет, и кричит Инетис-мать, Инетис-жена, Инетис — напуганная девчонка, которая приняла такое сложное и такое неправильное решение.

Если бы только Кмерлан решил навестить свою маму! Если бы только одним глазком я могла его увидеть — просто увидеть, хотя бы еще раз.

Я осторожно перегибаюсь через край кровати и засовываю руку в узкое пространство, где спрятан зуб. Достав его, сжимаю в руке — мое спасение, мое проклятие, моя сила и то, что может меня погубить. Он сразу же становится теплым — моя магия перетекает в него, питает его, заставляя ожить и выслушать то, что я скажу.