Доходило до того, что в собственный дом он приходил поздно вечером, а наутро, забирая почту, тетя Марта слушала шутки соседей о том, что только святой дух и хранит этого ребенка. “Это же надо, пройти в дом ханжи Дрю, он ведь мог и пристрелить его, приняв за грабителя”, – причитали женщины, а мужчины только смеялись. Любой, кто видел его, мог сказать: “Коди у нас простоват, но никогда плохого не сделает, а обидеть его – всё равно, что подстрелить пересмешника”.

Так говорило большинство, но были и несогласные, как ханжа Дрю. Он собирал своих друзей, таких же бесцветных ворчливых стариков, на веранде своего дома, и они до ночи курили там свои трубки, шелестя проклятья.

Коди отмахнулся от воспоминаний и прибавил скорость, его ноги так и мелькали в пыли. Он свернул на Четвертую улицу, она оканчивалась петлей, а посередине был заросший травой старый сухой фонтан, и три дома кружились на его орбите. Тишину города нарушили звонкие крики:

– ВСЕ ЕЩЕ ЗДЕСЬ! Я ВСЕ ЕЩЕ ЗДЕЕСЬ!!! А ТЫ – НЕТ! А ТЫ – НЕТ, И ТЫ – НЕТ!

Корча дикие гримасы и тыкая в три дома поочередно, он грациозно пробежал дорожную петлю, на ходу кривляясь и подпрыгивая перед заброшенными, но все еще удивительно красивыми двухэтажными особняками. Возле них вязы разрослись так сильно, что почти скрывали подходы к крыльцу и веранде. На чердаке одного из домов вздохнула от ветра и колыхнулась ажурная вязаная занавеска – грустный призрак давно забытых дней. В пыльных бассейнах на задних дворах шуршала, переговариваясь, прошлогодняя листва.

– Снова старые разговоры – сколько можно?! – Коди зажал уши и, горбясь, продолжил бежать, опасливо защищаясь от давно умерших воспоминаний. Он бежал еще какое-то время, оглядываясь и подпрыгивая, хлопая в ладоши, ботинки его ударялись о неровную в той части города старую асфальтовую дорогу.

Тук-тук-тук, мерно и бесстрастно, как ход старых часов.

Четвертая улица менялась на Пятую, чем дальше от Центральной улицы, тем меньше становилось домов. Город таял на глазах, от зданий оставались только памятная табличка и фундамент, своим бессмысленным геометрическим символом бередящий воспоминания только у одного человека. Даже Джей, еще не старый, начал забывать своих соседей и друзей, живших с ним бок о бок до самого конца.

– Почему мы не уезжаем, Джей?

В один из промозглых осенних вечеров Коди и Джей рубили дрова для печурки, заодно стараясь согреться, но тщетно: пальцы у них так и посинели, а тети Марты уже не было в живых, чтобы напомнить мужчинам надеть перчатки.

Резко опустив топор на толстое полено, Джей ловко расколол его и, подбоченясь, ответил с видимым удовольствием, ему никогда не надоедало отвечать на этот вопрос:

– Видишь ли, малыш, – ему нравилось так называть Коди, – если на определенной земле жило больше девяти поколений и в итоге не осталось никого, кроме них, то земля, после символических торгов, отходит представителю этой династии. А мы жили здесь в те времена, когда еще в прериях бегали бизоны. У меня каждый предок на стене в рамочке висит, уж поверь мне, этот город мой, и у меня большие планы на него, осталось подождать немного, и дело закрутится! Дело закрутится!

Как и всегда, интонация у Джея росла от заговорщической до самовлюбленной, и на фразе “дело закрутится” он начинал хохотать и вытирать покрасневший от холода нос, пока его не прерывал собственный кашель. Коди слышал эту байку не одну сотню раз, но продолжал спрашивать, просто чтобы послушать, как Джей смеется. Отношения у них остались неизменны с тех пор, как тетя Марта привела испуганного малыша в дом, сказав: “Джей, мы с тобой – грешники, но этот ребенок – ангел, он послан нам судьбой, Джей. У него все карманы набиты золотом. Я люблю его, он теперь наше золотце!”.

Джей любил золото, как его любит золотоискатель, а к детям относился равнодушно, лишь бы под ногами не болтались. Но пока Марта была жива, он никогда не поднимал руку на приемного братца, хрупкому сложению которого порой завидовали девочки, выросшие в степях крупными и крепкими, подобно их матерям и отцам.

Возвращаясь к дому по Небраска стрит, Коди заглянул в почтовое отделение. Это здание было одним из последних, в которых теплилась жизнь. На его стенах висели свежие объявления, и по вечерам всегда включалось освещение. Внутри его никто не встретил, только отдаленные призрачные голоса и шепот, но они сразу умолкли от бряканья дверного колокольчика. Дело в том, что многие работы по городу выполнял малыш Коди, являясь продавцом, почтовым работником, пожарным и уборщиком. Нравилось ли ему это? Он не задавался подобным вопросом, механически выполняя день за днем рутинные задания, которые сам себе выписал на доску в своей комнате. Благодаря его заботам город имел приличный вид, к ним заезжали с большой трассы в паб, и они с Джеем не голодали.

Здесь же, на большой карте штатов Америки, он отмечал флажками города, куда направлялись проезжие гости их паба. Нитки, натянутые на флажки, были одинакового красного цвета, и некоторые простирались очень далеко, в отличие от малыша Коди, который никогда не покидал границ города, являясь его символом, талисманом и заложником.

Здание почты было обновлено в начале 2000-х и имело модные в то время большие окна, сайдинг цвета кофе стал почти белым от солнца. Хлопнула тяжелая дверь, но ломкий силуэт Коди был отлично виден сквозь стекла. Вот он прошел вглубь помещения и пропал, видимо, лег на дощатый пол. Окна снова стали пустыми и безжизненно таращились на пыльную солнечную улицу.

Коди переводил дух после забега, без всякого стеснения развалившись на месте, где раньше посетители переминались с ноги на ногу, ожидая почтового перевода или телеграммы. В деревянном полу с прошествием времени образовалась выемка, куда он теперь клал голову. К его бледному лбу прилипли несколько прядок изменчивого светло-русого оттенка, скрутившись от пота у висков колечками.

После короткого отдыха, сверившись с часами на стене и воровато обернувшись через плечо, он задернул желтоватые от времени шторы – окно стало еще больше похоже на слепое бельмо, и прошел куда-то в дальний угол.

Опустившись на колени, словно в молитве, Коди подключил допотопный плеер через перемотанный изолентой шнур к розетке, и на экранчике зажглись голубоватые буквы “Привет, крутан”. Это была ключевая фраза, привыкнув к которой, он уже ожидал контакта с чем-то невидимым, но очень реально ощущаемым прямо здесь, кто-то здоровался с ним, в этот момент он был “крутаном”.

Он снова лег на дощатый прохладный пол, узкая темная комната освещалась лишь призрачно-голубым, неземным светом плеера. Он вставил в уши маленькие наушники-вкладыши и, глубоко вдохнув пыльный воздух, закрыл глаза.

Вначале он сопротивлялся незнакомой музыке, отвергая ее, но сейчас, только лишь услышав первые аккорды этой неуловимо далекой и в то же время знакомой мелодии – он не мог остановиться, какие-то глубокие чувства просыпались в нем.

Первым делом всегда звучала короткая полифоническая заставка. А дальше в плеере начинала проигрываться песня, потом следующая и следующая, из скромного по размерам плейлиста – всего 20 треков, а больше и не влезло бы на этот крошечный дешевый плеер, который он, по счастливой случайности, нашел на обочине дороги.

“На закате скучного августовского вечера около полугода назад”, – шептал Коди, благословляя находку, целуя и прижимая к груди. Он не знал исполнителей, смысл многих текстов и переживаний авторов оставались для него загадками, но это было намного лучше и приятнее, чем бесконечные кантри-песенки Джея в стиле “Спасибо, боже, что я кантри-парень”. Хуже только “Персонал Джисус”, поставленный на повтор для дяди Бо. Хотя Коди очень нравится “Дом восходящего солнца”.

Джей любил только кантри, и разрешал Коди слушать музыку только в его отсутствие, что случалось очень редко. Когда Джей не был в пабе, то был дома – они жили наверху, и места хватало всем, разве что музыке не нашлось местечка. Думая об этом, Коди всегда горестно хмыкал.