А пока что  Андрюша  шел со мной за руку и был вполне добрым – ко мне. Правда, частенько кричал, визжал и лаял.

         Однажды мы с ним целый день играли в собак. Мы ползали на четвереньках по всему детсаду и захлебывались лаем. Мы решили, что не будем есть в этот день за столами, и поставили свои тарелки на пол, после чего стали лакать суп, как самые настоящие собаки. Почему-то нас отправили в угол. Если бы в один – в разные! Тогда мы начали выть от грусти, как волки на луну. И выли до самого вечера, не давая остальным детям спокойно смотреть диафильм.

– О-у-у-у-у-у! – выла я.

– У-уууууууу-о! – отвечал Андрюша из своего угла.

         А на следующий день ни Дениса, ни Андрюши не было. Они заболели. Я слонялась по саду, как изгой. Думала взбунтоваться – продолжить игру в собаку… Но одной было играть скучно – и я тоже заболела. Из солидарности.

        А вскоре Андрюша и Денис совсем перестали ходить в сад, потому что были уже слишком взрослые – Денису-дебилу должно было исполниться девять лет,  и он разговаривал низким голосом, время от времени пуская петуха. В дополнение к этому, он стащил у отца старую электробритву и, приходя в детский сад, делал вид, что бреет несуществующую бороду. Не удивлюсь, если лет в десять она у него действительно появилась.

         А у меня появились новые друзья – девочка Марьям, похожая на куклу с грустными черными глазами, и толстопузенький Саша Овсяный.

         Марьям все дети называли Машей, несмотря на требование воспитательницы правильно произносить её имя. Но многие из наших детсадовских не выговаривали букву Р. Да что там Р! Они и картавили, и шепелявили, и сюсюкали. Марьям была не только Маша, но и Маса, и Мафа, и Маха. Зато я с гордостью раскатывала её татарское имя – Маррррьям! Оно казалось очень красивым – впрочем, так оно и было. Марьям была доброй тихой девочкой. Её ручки пахли кефиром, а волосы птичкой. Марьям научила меня плести из косынки куклу, состоящую из сплошных узелков. На счастье.

           А Саша Овсяный был в меня влюблен – говорил, что любит больше жизни. Он был очень рассудительный и умный. Я кормила его конфетами с руки. Он брал их с моей ладошки своими пухлыми губами и говорил: «Шпащибо!». Он был очень воспитанным.

           Я всегда так ждала этого смешного слова «шпащибо!». Но любил он меня не за конфеты – просто любил и всё. Говорил, что я красивая, и в доказательство своей любви лупил первого встречного.

            Происходило это таким образом:

– Я люблю тебя.

– Да? А как?

– Во-о-о-от так! – Саша разводил руками в разные стороны.

– Сильно любишь?

– Очень сильно.

– Покажи, как сильно…

– А вот так! – говорил Саша, лицо его искажалось любовью, и он давал кулаком в нос мальчику Рашиду, идущему в туалет.

             Рашид – он был самым маленьким – отлетал к стене, как перо, и пронзительно верещал, словно индеец в кино. Прибегали воспитательницы, ставили Сашу в угол. А заодно с ним и меня, потому что он честно объяснял им причину своего плохого поведения.

             Но закончилась наша любовь так: помимо того, что мы ходили в один садик, мы еще перезванивались и подолгу болтали о смысле жизни. Саша мечтал работать в Совтрансавто. Я не понимала, что это такое, но звучало круто. А я рассказывала ему, как я буду выступать в телевизоре. Изображала разные голоса и пела.

              Но однажды я позвонила Саше чуть позже, чем обычно, и трубку взяла его мама.

– Алло?

– Можно Сашу?

– Это Полина?

– Да.

– Полина, тебя что, мама не учила, что мальчикам первой звонить нельзя? Это некрасиво. Мало того, это неприлично! Больше ему не звони.

          Я даже слова не успела сказать. Она положила трубку. И в моем желудке гулко и прерывисто запищали гудки.  Я больше не позвонила. А через три дня детский сад закончился – наступило лето.

          А еще я очень часто болела. У меня повышалась температура, и я проваливалась в темную бездну. В ушах вата, а в легких играет духовой оркестр при каждом моем вздохе.

          Я лежу в кровати, а мама склоняет надо мной свое тревожное лицо.

– Температура 39! Да что же это такое делается? Только две недели назад отболели…

          Приходит бабуля Рита – она врач. Потом  тетя с дядей и папа. И еще бабушка с дедушкой. Все толпятся вокруг меня и тихими голосами обсуждают наше общее несчастье.

          Я проваливаюсь в сон. Когда просыпаюсь – в комнате уже темно. Свет горит в коридоре. Голоса доносятся из кухни. Я стучу в стену, потому что кричать нет сил. Приходит папа. Он приносит мне бокал с травяным чаем. Папа трогает мой лоб.

          Но самое неприятное во всем этом – уколы. Правда, мама очень хорошо их делает, но моя бедная попа не зарастает. Маленькие веснушки от иголок усеивают ее поверхность.

        Время от времени приходит большая тетя Доктор. Она похожа на моего пупса Антошку, названного в честь того самого мучителя из Суворовского детсада. Пальцы тети Доктора пахнут йодом, она тоже смотрит на меня печально и что-то пишет и пишет у себя в блокноте.

        Я много думаю. Я вижу, что обои на стенах комнаты сплошь покрыты причудливыми лицами. С первого взгляда можно подумать, что это цветы. Но, приглядевшись, я вижу, что художник хотел передать нечто совсем другое. А когда эти лица начинают двигаться, это означает, что моя температура растет.

        Если я болею – я сплю в родительской спальне. На большой кровати, вместе с папой и мамой. Мама всю ночь слушает мое дыхание, поправляет подушку, когда я кашляю, и держит меня за руку. Мне очень спокойно в такие ночи.

        Но как только я выздоравливаю, родители пытаются меня выдворить в зал.

– Ты уже большая девочка – должна спать отдельно. Мы же рядом…

       Я покрываюсь испариной от ужаса. Ну, как им объяснить? Как? Неужели они не понимают?!!

       Но вот наступает ночь. Мне устраивают постель на диване, и я даже засыпаю. Неожиданно я слышу шорох. Открываю глаза – и снова покрываюсь испариной и вжимаюсь в подушку.  Снова шорох. Я вижу, как с одного места в стене начинает осыпаться побелка. Осыпается-осыпается-осыпается… Обычно я прижимаюсь к стене, чтобы быть подальше от края, за которым – неизвестность. Пропасть, из которой может вылезти, кто угодно, и утянуть меня за собой.

        Но на этот раз… Я вынуждена лежать посередине дивана, потому что опасность ждет меня с двух сторон. Побелка сыплется густым ручейком из образовавшейся дырочки. Вдруг… я вижу нечто, вылезающее из этой дырочки. НЕЧТО шевелится, как червяк. Но это не червяк – это палец.