Я дала своей гордости времени до субботы, а в субботу отправила смс. Кирилл перезвонил: он тронут моим беспокойством и очень жалеет, что причинил его мне; у него все в полном порядке и даже больше, но об этом распространяться он сейчас не может и просит только совсем немного подождать. Такого Кирилла, который говорил таким голосом и так, я прежде не знала. Этот голос, немного сказавший, был говорлив, он был родниковый, струйный, и мне почти виделись свивающиеся, ребрящиеся на бегу водные пряди. Он был нежнее и подвижнее, но не собеседнику предназначалась эта нежность. Так мог говорить, таким мог быть только человек, у которого все действительно более чем в полном порядке, настолько счастливый, что счастьем забито его жилище от пола до потолка, и он при всем желании не смог бы привести туда гостя. Этого мне хватало надолго вперед, и я как будто сразу забыла и бывшее, и будущее ожидание.
Его день рождения был на третий день по Богоявлении, и я решила, что Кирилл нашел разумным сделать из своего личного праздника как бы коду, и два моих разом врученных подарка кстати впишутся в его замысел. Ожидая у стойки почтового отделения, пока сотрудница вынесет бандероль с заказанным через Интернет и присланным из другого города зеленым томом «Литературных памятников», я думала о том, что любовь известна мне единственно как невидный труд мысли, как спрятанная трубой и от грунта, который когда-то омывала, и от людей наверху, для кого и сам грунт спрятан уличным покрытием, гудящая в бетонные стены, пополняющая такой же бесславный катакомбный резервуар умственная, а потому и душевная работа. Sehnsucht могло замутить ее, но деятелем в этой работе был интеллект, а не чувство, свет, сосланный в потемки, а не тьма, вылезшая на свет. И, анализируя чужие описания любви, я обнаруживала, как нерв ее, мысль, разогнанную до такой скорости, которая делает ее невидимой. Если бы я, подобно пишущим о любви, осмелилась выйти со своим контрафактом на мировой рынок, то есть объявить касающееся доподлинно только меня касающимся каждого, я сказала бы, что любовь – безответная мысль, а к безответной любви это относится вдвойне. Любой может хотя бы раз в жизни полюбить безответно, но некоторым дано любить лишь так, что их любовь рождается безответной, потому, что по своему рождению мысль. Безответная от рождения любовь начинается во взгляде, взрывающем косную породу тьмы. Безответная от рождения, она зряча, в этой зрячести иногда прозорлива, но всегда бесстрашна. Безответная от рождения, она ставит вопрос, исследует, все проясняет и никогда не находит.
Кварц вернулся ко мне непроглядным январским светом, ночным аметистовым и утренним цитриновым, потому что январю не положены дни, его сутки состоят из затяжного утра и безвременья ночи. День рождения Кирилла миновал меня.
Кирилл позвонил в феврале. Он не стал извиняться, но его тон списал необходимость извинений, и если я знала, что приму их, то, едва услышав Кирилла, поняла, что он никогда не был мне их должен.
Накануне Кирилл виделся с институтским другом, тот сам вызвал его, хотя они не общались уже n лет. В «вызвал» неспроста слышится некоторое самоуничижение: этот Леня очень преуспел, что, по совести говоря, их и развело. Но если Кирилл и позволял себе обижаться, то обида его покрыта с лихвой: золотодобывающая компания, одна из крупнейших в России, создает дочернее предприятие, и Леню назначают директором, это дело решенное, так что он подбирает себе сотрудников и вот вспомнил о нем, которого он к тому же знает как геолога по призванию и студента-отличника. Предстоит собеседование, но Леня говорит, что это формальность. У Кирилла для меня небольшой запоздалый подарок, так что надо бы встретиться, в любой по моему выбору будний день вечером на «Семеновской», там поблизости имеется какая-то особняком стоящая пиццерия, где, возможно, не будет чересчур людно.
То, что наша первая в году встреча назначена на будний, а не на выходной день, казалось естественным смирением всех прежних устоев перед шквальной новизной. Этот шквал был распластан в голосе Кирилла и ежесекундно укрощался, уплощался до мелкой поземки-повестки, где предусмотрен и пункт «занятость». В его голосе уже не было январского струнного струения; чему бы он ни был счастлив месяц назад, нынешнее, свежее счастье легло вторым слоем, придавив, утяжелив и упрочив тон. Этот закрепляющий слой уже не прозрачно нежил и сладко изумлял, он взыскивал серьезности. Радостный ужас, который можно было только, не смея глянуть, ровно сложить вчетверо, как лист А4, и спрятать в папку. И мое признание в радости за Кирилла звучало бы легкомысленно. Я просто сказала, что готова встретиться в любой день, когда ему удобно, и Кирилл, недолго выбирая, назвал понедельник.
Тот понедельник на работе просвечивал для меня сквозь сусальное напыление. Золото заглядывало мне в лицо, оно конвоировало меня всюду, но своей неотлучностью, будто сон, который, по поверью, надо толковать наизнанку, учило от противного. «Их золото раздавит, / Их сгубит алчный спор, / А он лишь вольность славит, / Владыка ясных гор».
Я знала, что фирма больше не приносит дохода, что Иван ликвидирует ее со дня на день и уже устроился продавцом-консультантом в магазин спортивного инвентаря. Четыре года как разведенный, он платит алименты на сына, правда, сын уже в одиннадцатом классе, но бюджетный вуз ему вряд ли светит… Мысль об Иване, трезвящая, как китайский пластик спорттоваров, почему-то играла на стороне того сказочного, сундучно-хоромного злата, которое мешало увязать его с тяжелой промышленностью и тяжелой обыденностью, с крупным бизнесом и худосочным трудоустройством, предостерегая, прогоняя от себя, от греха подальше. Но не было ли мое предвзятое недоверие золоту накипью ревности к нему? И не к самому золоту даже, а к тому, что оно синекдохой знаменовало, тому, что упрочивалось в жизни Кирилла и, упреждая его отдачу, уже начало отдавать ему сторицей?
По уговору Кирилл ждал меня за столиком. Он постригся, и его лицо оказалось неприкрыто широким. Кирилл был в костюме того цвета синей сливы, который с некоторых пор утвердился как корпоративная «классика», хотя уже успел понизиться до среднего звена; белая рубашка под пиджаком, галстука не было. Утром было собеседование. Кирилл улыбался и напряженностью будто только сдерживал себя. Теперь я могла поздравить его и поздравила.
Компания еще ведет маркшейдерские работы на коренном месторождении в Иркутской области, но строительство рудника – дело уже решенное, обогатительную и аффинажные фабрики начнут строить параллельно, так что отъезд Кирилла не раньше, чем через полгода. Его взяли на ставку инженера-технолога; он предпочел бы лабораторную работу с образцами или, уж если ехать на рудник, что совсем не манит, так вот уже если ехать, то он надеется хотя бы раз, любопытства ради, побывать… Кирилл запнулся.
Под землей? Обычные слова для меня и обыденные для того, кому были подсказаны, меня саму испугали смелостью, смелостью, возможно, бездумной, против осторожности Кирилла.
Ну, строго говоря, под землей ему делать нечего – Кирилл опустил глаза на кольцо, обегавшее с его помощью вокруг фаланги, – но вот непосредственно на руднике он себя представлял… наблюдать за подъемом руды, а добывать там будут закрытым, шахтным методом… Впрочем, добывать золото предстоит как раз ему, освобождать золото из руды, он будет держать в руках то природное целое, еще не прошедшее аффинаж, еще не очищенное от примесей, не разделенное искусственно на золото и серебро; настоящее золото, пред-золото для большинства и единственное для Земли. Он часто думает о том, что у Земли все существует вместе: золото с серебром, железом, свинцом, а человек разрушает это единство. А с другой стороны, именно так человек возвращает элементам самостоятельность и чистоту, существующую в Божьем замысле. Есть мнение, что золото занесли на Землю метеориты, пробившие земную кору, то есть оно попало в глубь Земли с неба. С небес – сразу под землю, удивительная судьба, если вдуматься.
