В который раз мы говорили на эту тему. Я спорил, приводил какие-то доводы. Выдвигал какие-то нравственные, духовные, психологические аргументы. Пытался что-то доказать.
Но при этом я знал, что все мои соображения – лживы. Дело было не в этом. Просто я не мог решиться. Меня пугал такой серьезный и необратимый шаг. Ведь это как родиться заново. Да еще по собственной воле. Большинство людей и жениться-то как следует не могут…
Всю жизнь я ненавидел активные действия любого рода. Слово «активист» для меня звучит как оскорбление. Я жил как бы в страдательном залоге. Пассивно следовал за обстоятельствами. Это помогало мне для всего находить оправдания.
Любой решительный шаг налагает ответственность. Так пускай отвечают другие. Бездеятельность – единственное нравственное состояние… В идеале я хотел бы стать рыболовом. Просидеть всю жизнь на берегу реки. И желательно без всяких трофеев…
Я не верил, что Таня способна уехать без меня. Америка, как я полагал, была для нее синонимом развода. Развода, который формально уже состоялся. И который потерял силу наподобие выдохшегося денатурата.
Раньше женщины говорили: «Вот найду себе красивого богача, тогда узнаешь». Теперь говорят: «Уеду в Америку»…
Америка была для меня фикцией. Чем-то вроде миража. Полузабытым кинофильмом с участием тигра Акбара и Чаплина…
– Таня, – говорю, – я человек легкомысленный. Любая авантюра меня устраивает. Если бы там (я отогнул занавеску) стояла «Каравелла» или «Боинг»… Сел бы и поехал. Чтобы только взглянуть на этот самый Бродвей. Но ходить по инстанциям. Объясняться, доказывать. Историческая родина… Зов предков… Тетя Фаня Цыперович…
Нам принесли еду и выпивку.
– Тогда пожелай нам удачи… Смотри, в меню «котлеты» через «а»…
– Не понял?
– Я ведь заехала проститься. Если ты не согласен, мы уезжаем одни. Это решено.
– А Маша?
– Что Маша? Ради нее все это и делается. Ты дашь справку…
– Какую справку? Подожди, давай выпьем…
– Что у тебя нет материальных претензий. У тебя есть к нам материальные претензии?
– Чепуха какая-то…
– Значит, дашь справку?
– А если нет?
– Тогда Машу не выпустят.
– И ты поедешь одна?
– Не знаю… Нет… Я думаю, ты этого не сделаешь. Ты, в принципе, не злой.
– При чем тут доброта? Речь идет о живом человеке. А если дочка вырастет и скажет… Как ты можешь решать за нее?
– Кому же решать-то? Тебе? Ты свою жизнь исковеркал, мою жизнь исковеркал…
– Все не так уж безнадежно.
– Советую тебе подумать.
– Мне нечего думать… Какие-то идиотские справки… Для чего ты все это затеяла? Я же не пью, работаю… Жизнь наладится, вот увидишь.
– Сам же говорил: «Кто начал пить, тот будет пить!»
– Это не я. Это какой-то англичанин… Будь он проклят!
– Не важно… С тобой здороваются.
Я оглянулся. В дверях стояли Митрофанов и Потоцкий. Я обрадовался тому, что можно прекратить этот разговор. Мне бы, думаю, только уложить ее в постель…
– Знакомьтесь, – говорю, – присаживайтесь.
Стасик церемонно поклонился:
– Беллетрист Потоцкий. Член эс эс писателей.
Митрофанов безмолвно кивнул.
– Садитесь.
– Я уже сидел, – юмористически высказался Потоцкий.
Митрофанов безмолвствовал.
Я понял, что они без денег, и сказал:
– Жена приехала. Так что угощаю.
И отправился в буфет за пивом. Когда я вернулся, Потоцкий что-то оживленно говорил моей жене. Я понял, речь идет о его таланте и бесчинствах цензуры. Что не помешало ему отвлечься:
– Пиво? Боюсь, не оросит…
Пришлось мне идти за водкой. К этому времени официантка принесла бутерброды и салат.
Потоцкий страшно оживился.
– Мне – полную, – сказал он и добавил: – Люблю полненьких.
Володя по-прежнему молчал. Стасик заметил мой удивленный взгляд. Объяснил, показывая на Митрофанова:
– Ему, понимаешь, оса залетела в рот.
– Господи, – сказала моя жена, – она и сейчас там?
– Да нет. Он, понимаешь, заканчивал экскурсию в монастыре. И тут ему в рот залетела оса. Вовка, извиняюсь, харкнул, но она успела его долбануть. Теперь говорить не может – больно.
– И глотать больно? – спросила Таня.
Володя энергично замотал головой.
– Глотать не больно, – объяснил Потоцкий.
Я налил им водки. Мою жену явно тяготила эта компания.
– Как вам нравится заповедник? – спросил Потоцкий.
– Есть чудные места. Вид на Савкину Горку, аллея Керн…
Митрофанов вдруг напрягся.
– Ы-ы-а, – проговорил он.
– Что? – спросила моя жена.
– Ы-ы-а, – повторил Митрофанов.
– Он говорит – «фикция», – разъяснил Потоцкий. – Он хочет сказать, что аллея Керн – это выдумка Гейченко. То есть аллея, конечно, имеется. Обыкновенная липовая аллея. А Керн тут ни при чем. Может, она и близко к этой аллее не подходила.
– А мне нравится думать, что именно там Пушкин объяснился с этой женщиной.
– Она была куртизанкой, – сурово уточнил Потоцкий.
– Фо-фо ху-ха, – добавил Митрофанов.
– Володя хочет сказать – «просто шлюха». И, грубо выражаясь, он прав. Анна Петровна имела десятки любовников. Один товарищ Глинка чего стоит… А Никитенко? И вообще, путаться с цензором – это уже чересчур!
– Цензура была другая, – сказала моя жена.
– Любая цензура – преступление, – ухватился Стасик за близкую ему тему.
Он снова выпил и еще более разгорячился.
– Вся моя жизнь – это борьба с цензурой, – говорил он, – любая цензура – издевательство над художником… Цензура вызывает у меня алкогольный протест!.. Давайте выпьем за отмену цензуры!
Стасик еще раз выпил и таинственно понизил голос:
– Антр ну! Между нами! Давно вынашиваю планы эмиграции. Имею ровно одну тридцать вторую часть еврейской крови. Мечу на должность советника президента. Храню утраченный секрет изготовления тульских пряников…
– А-а-а, – сказал Митрофанов.
– Что значит – «нажрался»? – возразил Потоцкий. – Да, я выпил. Да, я несколько раскрепощен. Взволнован обществом прекрасной дамы. Но идейно я трезв…
Воцарилась тягостная пауза. Затем кто-то опустил пятак в щель агрегата «Меломан». Раздались надрывные вопли Анатолия Королева:
…Мне город протянул
ладони площадей,
желтеет над бульварами листва…
Как много я хотел сказать тебе,
но кто подскажет лучшие слова?!.
– Нам пора, – говорю, – заказать еще водки?
Стасик потупился. Митрофанов энергично кивнул.
Я заказал, расплатился, мы встали.
Потоцкий тоже вскочил и щелкнул стоптанными каблуками:
– Как говорили мои предки-шляхтичи – до видзення!
Митрофанов грустно улыбнулся…
Короткая дорога вела через лес. Из-за деревьев тянуло сыростью и прохладой. Нас обгоняли бесчисленные велосипедисты. Тропинка была пересечена корнями сосен. Резко звякали обода.
Таня говорила:
– Пусть мое решение – авантюра или даже безумие. Я больше не могу…
Ее отчаяние пугало меня. Но что я мог сказать?
– Помнишь, как я нес тебя из гостей? Нес, нес и уронил… Когда-то все было хорошо. И будет хорошо.
– Мы были совершенно другими людьми. Я старею.
– Ничего подобного…
Таня замолчала. Я, как обычно, пустился в рассуждения:
– Единственная честная дорога – это путь ошибок, разочарований и надежд. Жизнь – есть выявление собственным опытом границ добра и зла… Других путей не существует… Я к чему-то пришел… Думаю, что еще не поздно…
– Это слова.
– Слова – моя профессия.
– И это – слова. Все уже решено. Поедем с нами. Ты проживешь еще одну жизнь…
– Для писателя это – смерть.
– Там много русских.
– Это пораженцы. Скопище несчастных пораженцев. Даже Набоков – ущербный талант. Что же говорить о каком-нибудь Зурове!
– Кто это – Зуров?
– Был такой…
– О чем мы говорим?! Все уже решено. В четверг я подаю документы.
