К тому же в отличие от искусствоведа Бурмистров им платил.

В облике Игоря Матвеевича в первую очередь привлекал внимание лоб. Высокий, выпуклый, растекающийся вверху на две желтоватые залысины, а в междуречье увенчанный черным завитком, такой лоб мог бы принадлежать интеллектуалу, мыслителю. Впечатление портили глаза. Глаза у Бурмистрова были разнесены на такое расстояние, что между ними поместилось бы еще одно лицо. Из-за этой особенности Игорь Матвеевич напоминал то ли быка, то ли рыбу толстолобика.

– Докладывайте, – разрешил он, плюхнувшись в кресло. – Чего добились? Какие у вас успехи?

Бабкин взглянул на Илюшина. Илюшин слегка откинул голову назад, рассматривая клиента.

Собственно, на этом Бурмистров мог бы и закончиться как клиент.

Ситуацию изменило вмешательство третьей силы.

Откуда-то появились два крупных пятнистых кота с лоснящимися шкурами. Они непринужденно взлетели на стол и разлеглись, вытянувшись во всю длину. Кончики их хвостов мелко подрагивали. Коты напоминали миниатюрных гепардов и крайне не понравились Бабкину. Выглядели они злыми, возбужденными и непредсказуемыми.

Бурмистров протянул руку к ближнему, намереваясь потрепать его по холке. Быстрый взмах располосовал воздух. Хозяин едва успел отдернуть ладонь.

– Фу, дурак! – прикрикнул он. – Пошел!

Кот, сощурив глаза, с омерзением взглянул на Бурмистрова и лизнул подушечки передней лапы с таким видом, словно чистил клинки перед боем. Сергей почувствовал, что лед в его душе тает. Определенно, было в этих пятнистых тварях нечто симпатичное, незаметное с первого взгляда…

Сидевший почти вплотную к столу Макар точно так же протянул руку – никто слова не успел сказать – и рассеянно почесал за ухом другого кота. Вместо того чтобы разодрать наглецу запястье, кот запрокинул голову и замурлыкал. Сергей и Бурмистров оторопело уставились на него. Илюшин почесал коту подбородок. Второй, бросив вылизываться, неторопливо переместился к нему поближе и обнюхал его пальцы. Илюшин почесал ему нос.

«Дрессировщик хищников, – с невольным восхищением подумал Сергей. – Мог бы на арене выступать с этим номером».

Илюшин, не подозревая о возможной карьере циркового артиста, гладил котов, о чем-то раздумывая, и наконец пришел к определенному выводу. Холодные серые глаза остановились на Бурмистрове. Словно по команде, звери тоже уставились на хозяина.

– Внесу ясность, Игорь Матвеевич, – сказал Макар. – Мы предоставляем вам отчет раз в четыре дня, как и записано в договоре. Если вас не устраивают условия, мы готовы расторгнуть его в любую минуту. – Он помолчал, давая время обдумать сказанное. – Мы приехали, чтобы расспросить вас об отношениях внутри союза и других деталях случившегося. Не для того, чтобы предоставить вам отчет. Мне хотелось бы, чтобы в этом вопросе не было ни малейшей двусмысленности.

Бурмистров молча смотрел на него, и по выражению его бычьих глазок ничего нельзя было понять.

Коты, тесня друг друга, теперь топтались на краю стола.

Точка зрения Илюшина была донесена предельно ясно. «Ты нам не хозяин». А с учетом котов хозяином ситуации, определенно, в этот момент выглядел Макар.

– Вот предатели, – вдруг весело сказал Бурмистров, оглядывая пятнистых тварей. – Кастрирую обоих. Короче! О чем ты поговорить-то хотел?

Илюшин коротко взглянул на Сергея, и тот придвинулся ближе, достал блокнот.

– Кто был заинтересован в том, чтобы приобрести ваши работы? «Тигров» и «Владыку мира»?

Сергей задал вопрос наугад, просто чтобы о чем-то спросить. Он понимал: сейчас главное – втянуть Бурмистрова в беседу. В отличие от Илюшина, который, не задумываясь, вышел бы отсюда, послав Игоря Матвеевича к черту, Бабкин держал в голове сумму, которую им предстояло получить в результате успешного расследования. На людей, подобных Бурмистрову, он насмотрелся еще в годы работы оперативником, и их желание подмять под себя весь мир не вызывало в нем такого внутреннего протеста, как в Макаре.

Бурмистров пожевал губами:

– Да я их как бы не продавал… Они должны были ехать на европейскую выставку. Представлять достижения российской живописи.

Сергей взглянул на Игоря Матвеевича внимательнее, но тот был серьезен.

– Представлять достижения? – невольно повторил он.

– Ясинский меня выбрал, – со спокойным достоинством кивнул Бурмистров. – Сам бы я еще кое над чем поработал… Но если человек понимает, я что, спорить с ним буду?

Бабкин скосил глаза на картину, висевшую за спиной хозяина: по океанскому берегу шла обнаженная женщина и вела в поводу коня.

Ему показалось, за приоткрытой дверью, откуда явились коты, мелькнула женская фигура.

– Кто мог быть против того, чтобы ваши картины попали в Нидерланды?

Бурмистров наморщил нос.

– Тут вот какое дело, – начал он. – Я в союзе белая ворона. Пришел весь такой, они там годами учились, кисти грызли, книжки умные читали… А особо достижений-то нету, похвастаться нечем. Ну, пейзажи, ну, какая-то заумная байда… И тут появляется человек, который просто все это на лету хватает, все эти их планы-лессировки-перспективы… Такое вообще трудно перенести: когда приходит кто-то, кто обскакивает тебя по всем параметрам. А если это еще и самоучка! У-у-у… – Он вытянул губы трубочкой и покачал головой.

Бурмистров рассказывал основательно и долго. Он говорил о завистниках, о тех, кому не досталось и сотой доли его таланта, о кознях, которые строились против него, о замыслах своих работ…

На кознях Сергей Бабкин встрепенулся.

– Кто-то пытался вам навредить?

– Да была одна! – Бурмистров махнул рукой. – Они же глупенькие. Привыкли мелко гадить друг другу. А тут в прудик заплыла рыба, которая им не по зубам…

Он самодовольно усмехнулся.

– Расскажите подробнее, – попросил Сергей.

– За подробностями – это к Ясинскому. Он их всех строит, как детсадовцев. Я чисто по фактам тебе могу. Короче, одна художница начала слухи распускать. Я слухов не люблю. Есть чего против? Говори в лицо, раз храбрая такая. А по кустам ховаться и оттуда шипеть… Не люблю.

– Какие слухи она распускала?

– Инсинуации, – веско сказал Бурмистров и замолчал – очевидно, в уверенности, что все объяснил.

– Какого рода? – терпеливо спросил Сергей.

– Ну, я же говорю тебе: инсинуации. Понимаешь, что это?

– Не уверен, – признался Бабкин со всем возможным смирением.

– Пела, что я занес Ясинскому или Ульяшину, уже не помню… в общем, кому-то занес, чтобы меня приняли в Имперский союз… – Он осуждающе покачал головой. – Люди всех по себе меряют. Потом начала нести чушь про картины… А я тебе вот скажу. – Бурмистров подался вперед. – Про меня можно что угодно чесать языком. Я, знаешь, не червонец, чтобы всем нравиться, я-то стерплю. Чужой успех людям всегда глаза мозолит. Да и как бы посуди сам: на кого обижаться? На этих убогих, что ли? Они там через одного то голодранец, то калека. Но вот когда мое творчество задевают, этого не надо. Та художница от слова «худо» – она не против меня тявкала, она против моих картин тявкала.

Бурмистров вернулся в прежнюю позу и обвел взглядом полотна на стенах. Выглядел он как полководец, обозревающий своих лучших солдат. Бабкин все-таки не удержался и посмотрел на коня. Конь с тоской смотрел на Бабкина, и во взгляде его было написано: «Пристрелите меня уже кто-нибудь».

«Терпи, – мысленно ответил ему Бабкин. – Мы же терпим».

«Ты-то потом своими ногами отсюда уйдешь, а я на этих копытах даже утопиться не могу», – сказал конь.

Бабкин малодушно отвел взгляд.

– Чем все закончилось? – спросил он.

– Я ж говорю, мне такое спускать не с руки. Хотела воевать, героиня, – получи войну. Разобрался с ней. Я, извини, в позу терпилы становиться не подписывался, так?

– Каким образом разобрались?

– Ну, пообщался с Ясинским. Узнал, что там с художественной ценностью картин у этой деятельницы. И почему она, ты думаешь, вопила громче всех? – Бурмистров развел руками. – Потому что сама вообще рисовать не умела. Ни формы, ни цвета. Мысли нету. И-де-и. Вообще ничего. Когда я появился, она на меня накинулась – творческой зависти не выдержала. Ну, Ясинский заявил, что и так слишком долго ее терпел, и выкинул. Это как бы, согласись, было не мое решение. Я только задал вопрос.