Сухарев Виктор, мощный спортивный мужчина, покуда не приноровился к своеобразному поведению земных стихий, осенних, зимних и остальных, и очень нервничал. Его досель идеально уравновешенную психику очень сильно сотрясала невозможность управлять собой практически без серьёзных причин. Ну, дождик моросящий крохотными капельками, ну, ветерок скорый, но не ураганный же, да липучка из бокситовой породы красного цвета под ногами толщиной всего-то в ладонь – так это же не катастрофа земная, не извержение вулкана и не потоп всемирный, где конец живому существу без Ноева ковчега!

Почему он обречён к службе не поспевать, хоть и выходил с получасовым запасом времени? Он мучился и натурально заболевал. Его знобило, трясло и бледность лица, снизу прикрытого усами и бородкой, заявляло священникам и малочисленной пастве о его недомогании. Настоятель Автандил спросил Илию, отведя его к иконе пресвятой мученицы Матронушки. Кстати, облачившись в одежды церковные и находясь в стенах храма все священнослужители с прихожанами и даже если оставались один на один – всегда между собой говорили странным для посторонних ушей языком, профессиональным, церковным, заменяя простые слова изысканными религиозными, высокопарными и замысловатыми. Так было установлено издревле догмами религии. Догмы, уклад и каноны – это три кита, на которых стоит церковь и вся религия. И преступить догму, нарушить канон или традиционный уклад было для церковников и неуважением к Господу, религии, и даже своеобразным грехом. Отступление от них на службе – немыслимое дело. И никто никогда их не нарушал. Но, переодевшись в гражданское, они становились обычными Викторами, Женями, Андрюшами и ничем не отличались от обычных граждан СССР.В общем, настоятель спросил Илию заботливо:

– Ты отец Илия, не простыл случаем? Погода ещё та. Температуры у тебя нет? Поди в трапезную, скажи диакону Савелию, чтобы чаем тебя напоил с сухим шиповником, да мёду поболе дал из верблюжьей колючки. Сразу и сойдёт с тебя хворь милостию Божьей.

Выпил Илия три кружки горячего чая, мёд такой впервые попробовал с восхищением, да и, действительно, полегчало. Успокоился он и пошел к настоятелю.

– Вот я уже месяц служу благоговейно, отец Автандил, – сказал он почти печально. – А так и не приставлен тобой к должности по сану моему. Я пресвитер и место моё среди прихожан. Апостол Павел в пасторских посланиях к святому Тимофею говорит, что главная обязанность пресвитера есть проповедь. Каждый иерей должен иметь проповедь и научение церкви истинам слова Божьего.

А я иконостас ремонтирую, позолотой крою окаёмы уж почти две недели. Уголь для котельной запасаю. Двадцать тонн уж привёз из Киймы. Облачения наши – рясы отвозил в химчистку, подризники, поручи, епитрахили, пояса, фелони, набедренники, палицы… Надо всё. Понимаю. Но

Я страдаю без прямой обязанности иерея проповедовать, чистую исповедь принимать у прихожан. Таинство Покаяния вершить. Отчего сторонишь меня от истинных моих Божьих служений, отец Автандил?

– Ты не спеши, Илия, – тронул его протоиерей за толстую цепочку наперсного креста, который пресвитер прижал ладонью к груди. – Всё, что делается тобой – сан твой не оскудит. Все сегодняшние дела твои – Божьи. И творятся именем его. Здесь твоя новая обитель и к главному делу священному ты должен прийти через простой труд.

Укажи Господу нашему, что ничем церковным не гнушаешься ты, ни чёрной работой, ни пением с клироса, ни читкой глав Заветов Ветхого и Нового прихожанам, хоть это труд простого дьякона-чтеца. И уж тогда, представ пред Всевышним как всепослушный слуга его, чтящий любую храмовую надобность, трудись истово по сану своему и должным пресвитеру обязанностям. Не услышал ли ты неправоту в словах моих, священник Илия?

Смутился иерей, глаза опустил. – Да, неправ я, отец Автандил. Но не гордыня вырвалась из уст моих. Нет. Я спешу преждевременно к исполнению всего, должного сану пресвитера, от любви к Господу и прихожан ради. Прости за нелепую торопливость.

– Бог простит! Ибо праведны все дела твои в нашей обители, – Автандил перекрестил иерея. – Ступай, трудись, молитвы читай, кланяйся ликам святых в храме, молись им. А к проповедям, исповедям и Таинствам Покаяния ты приступишь через месяц. С ноября. И Бог тебе в помощь!

Поздно ночью в гостинице на шаткой деревянной кровати глядел Виктор Сухарев за окно на переполненное звёздами небо, среди которых терялись чужие неведомые миры, где обитал сущий всюду святой дух Господень, и впал не в дремоту, а в странное забытьё, похожее на то, какое испытал он пацаном в парке культуры Челябинска, где в летнем театре сидел с дружками на сеансе гастролирующего гипнотизёра. И похоже было это забытьё на сон, но во сне обычном были лишь видения, а в забытьи ты всё осознавал и мог размышлять, думать, и чувствовать мог смысл рассуждений своих.

– Вот не парадокс ли противоречивый между живым мной, Витей Сухаревым и иереем Илией? – ходила в мозге самостоятельно, без участия Виктора и не мысль вроде бы, а кем-то написанная страница готового текста, который читал ему может, ум, может, совесть, к уму никак не причастная. – Я, Сухарев, верю в Господа и должен чувствовать себя рабом Всевышнего. А ведь не чувствую. Я свободен в своих помыслах. И не Бог мне их ниспослал. В них я независим от бога и религии. Это моё! А Господу я о своём всего не докладываю. Это наглость? Гордыня?

Неискренность в Вере моей? Ведь как священник я Слово Божье уверенно втолковывал прихожанам, а значит, церкви. Прихожане – это и есть суть церкви. Не я! И не протоиерей. Прихожане! Но им я ничего не имею права сказать от своего имени. Из души своей не могу отдать понимание своё. Только слово Божье дозволено мне им втолковывать. Получается, в храме я не личность. Священник, конечно. Но как простая кнопка на радиоприёмнике.

Нажал на неё в нужный момент, и полилась правильная мысль, пошли верные слова в уши паствы. Не мои. А чьи? Кто за Бога придумал его якобы Слово Великое? Я громкоговоритель, лишенный права сказать своё. То есть от себя. О добре. О зле. О правде и лжи. О моём понимании совести и подлости. О грехах смертных и заповедях священных. Только повторять, как попугай имею право то, что талдычит пастве каждый, кто сановно имеет право проповедовать Слово Божье. А почему?

Вот на исповеди чужой и на Таинстве Покаяния свои советы даю, от своей души и собственного понимания чужого, стороннего греха. И ничего. Не наказывает меня Господь за своеволие. ЧуднО ведь? Да. Мало ли что я брякну кающемуся? Мало ли куда и как я направлю его на исправление жизни? А если ошибусь? И не раз, возможно, ошибался… Человек ведь я. А человеку свойственно ошибаться. И ведь нет мне наказания Божьего. ЧуднО… Да…

Да к тому ж ведь и грешен сам. Напиваюсь иногда до свиноподобия. А наказал Он меня только сейчас. В глухомань переправил. Так напивался и раньше. Ничего. Сходило всё на нет. Странные у меня лично отношения с Создателем. Матом ругаюсь – не карает. Жене изменял не раз. Тоже ничего не отсохло после прелюбодеяния. Может, не всегда Бог видит меня? Пропускает многое? Хотя быть такого не может. Он всегда и везде, в каждом верующем и неверующем… Короче, всё это странно. Хотя думать так мне не следует. Я священник. Проводник всякого промысла Божьего. Вот же блин! Лабиринт.

Очнулся Виктор – утро раннее. Звёзд нет, небо чистое. Приснилось что ли всё? Или задумался глубоко, а показалось, что забылся? В себя ушел. Так и не разобрался Сухарев. Некогда было. К Заутренней бы успеть. Хотя вроде бы ни дождя, ни ветра. Стихло всё на денёк, не больше, наверное. Тонкие деревца напротив гостиницы не дрожат от ветра. Надо бежать. Он быстро оделся и через двадцать минут уже переодевался в ризнице в рабочую форму с наперсным крестом поверх рясы.

В зале перед амвоном зажигали свечи над светлым ликом святого Николая- чудотворца, помещенным на тумбочку-треногу. Икона лежала почти горизонтально и молодые женщины в тёмных платках целовали Николая через стекло, крестились трижды и шли к другим иконам. С верхнего клироса пел хор из шести голосов. Два мужских всего. Тенор и бас. Почетное это дело, богоугодное – петь или читать с клироса. Виктор ещё от челябинского настоятеля Исидора узнал, что пели в хорах во славу Господа сам Фёдор Шаляпин, полководец Суворов, писатель Чехов и учёный Ломоносов. Глыбы, великие в миру! Во как!