За несколько мгновений невозможно было рассмотреть её лица, лишь коротко блеснули в сгустившемся мраке настороженные глаза.
Дождь не унимался, всё шумел и шумел по крыше. В воздухе повеяло сыростью. У крыльца скапливалась лужа мутной воды. Кое-кто не выдерживал, выскакивал под густой ливень и бежал домой. На крылечке стало свободней. Она повернулась ко мне с намерением вернуть пиджак:
– Я пойду…
– Пойдем вместе, – предложил я и, не дожидаясь ответа, первым шагнул под дождь, мгновенно почувствовав сквозь рубашку его холодное прикосновение.
Мы шли вдвоем, обходя лужи и накрывшись одним пиджаком. Она оказалась немного ниже меня ростом. Худенькая, вытянувшаяся вверх, с её остренькими плечиками, теплое касание одного из которых я чувствовал при каждом шаге, казалась хрупкой и совсем беззащитной. От этой её хрупкости и беззащитности в сердце моём затеплилась нежность. Такое чувство я испытал впервые в жизни от близости совсем незнакомой девушки и ощущал себя совершенно по-новому.
Бабушку, к которой она, как потом выяснилось, приехала на каникулы из далекого портового города, я хорошо знал. Она жила одна недалеко от дома «кинщика». В окнах её приземистой избы горел свет. Он с трудом пробивался сквозь густые заросли черемух и рассеивался во мраке. Листва под дождем глухо шумела, и даже на другой стороне избы, где мы присели на узкой скамейке крылечка, шум её был слышен.
Может быть, с тех самых пор я полюбил дождь. Не проливной, кратковременный, а неторопливый, задумчивый. Под его монотонный шум душа обретает успокоение, хорошо думается, и сокровенные мечты наполняют сердце. Когда бываю в деревне, во время дождя я не могу ночью спать. Лежу на чердаке с открытыми глазами, и прямо надо мной по всей крыше приглушенно шумит дождь, будит во мне воспоминания. Как жалко тогда становится прожитых лет!
Теперь уже, конечно, и не вспомнить, о чем мы говорили в тот первый наш вечер. Да это и неважно. Главное – пересеклись тогда наши жизненные пути, и в месте их пересечения на долгие годы завязался прочный узелок. Наверное, у каждого человека бывает в жизни такой день, от которого потом во многом зависит его дальнейшая судьба. Я думаю, тот день стал для меня именно таким днем. В ту пору ей было шестнадцать, а мне семнадцать.
Иногда наш разговор обрывался, мы умолкали, и шум дождя заполнял эти невольные паузы. Неожиданно спокойную мелодию дождя прорезало мяуканье кошки в темных сенях. Скрипнула избяная дверь, послышались осторожные во мраке шаги.
– Бабушка! – испуганно вспорхнула она со скамейки.
Мы даже не успели попрощаться.
Был уже глубокий вечер, но уходить домой не хотелось.
Открыв калитку в палисадник, я забрался под старые раскидистые черемухи. Листва на узловатых ветвях роняла тяжелые холодные капли. Я смотрел в освещенное, с открытыми занавесками окно. Передняя стена старого дома уходила с годами всё глубже в землю. Окно уже находилось на уровне моей груди. Из своего укрытия я хорошо видел, как она, встав перед зеркалом, медленно расчесывала волосы. Тихая улыбка протаивала сквозь задумчивость полуприкрытых длинными ресницами глаз.
– Красивая, – подумал я, с любопытством рассматривая её, и непроизвольно повторил вслух, – красивая!
Спустя час, устроившись спать на сеновале, я долго не мог заснуть. Её образ в рамке освещенного окна вставал перед глазами. Юношеское воображение, подталкиваемое неровным биением сердца, влекло меня в новый мир, еще не познанный мною.
А дождь давно затих. За огородами возле речки монотонно кричал коростель. Деревня спала…
Сколько раз с тех пор деревья, некогда впитавшие корнями влагу того дождя, теряли листву и одевались зеленью вновь! Спасибо тебе, память, за то, что много всего доброго и дорогого сердцу, того, чему раньше не придавал значения, ты по крупицам собрала в себе, сохранила и никогда не оставляешь меня в одиночестве. Всякий раз, взывая к твоей щедрости, закрываю глаза в ожидании встречи, и снова пробивается сквозь мрак желтый свет из окна, в котором всё так же явственно, как будто это было только вчера, видится мне дорогой и далекий теперь уже образ…
Утром в высоком небе снова плавилось июльское солнце, дробясь множеством огоньков в крупных каплях ночного дождя на листве кустов и деревьев. Земля на пригорках дымилась, в речной пойме густел белесый туман, расползаясь из низины по пологим склонам холмов, перекатываясь через изгороди к деревне.
Мы опять весь день сенокосили. Иногда я вспоминал о минувшем вечере. Где-то в душе, в самом её потаённом уголке, теплилось желание снова встретиться с ней, но я еще был далёк от того, чтобы нетерпеливо торопить время к вечеру и весь день жить лишь ожиданием предстоящей встречи. Только вернувшись с сенокоса домой, начал испытывать нарастающее волнение и вдруг к своему огорчению узнал, что «кинщик» сегодня уехал в город и к вечеру не вернётся. Кино не будет. Идти было некуда. Я понял: сегодня нам с нею не суждено встретиться…
К нашему приходу цветы на лугу раскрылись, повернулись головками с запада на восток, отыскав чувствительными лепестками солнце. С самого утра сухой воздух дышал зноем, не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка, но к полудню на небе появились легкие облака, постепенно они сменились синими, дождевыми.
Отец решил, что нужно загрести на соседнем лугу сено, чтоб не упустить его под дождь, и, повесив косы под разлапистой елью, все мы направились туда. От земли, особенно у леса, где днём дольше держалась тень, и трава была гуще, ещё зеленели прожилки непросохшего сена. При хорошей погоде его бы повернуть, приподнять, чтоб прохватило ветерком и солнцем, но об этом и думать было нечего, когда небо уже заволакивали темные тучи, в любую минуту мог хлестануть дождь. Весь остаток дня мы спешили, носились, как угорелые, с опаской поглядывая на тучи. Страх перед дождем словно удваивал силы, не давал возможности думать об усталости. Но шло время, а дождя всё не было. Тучи словно замерли на одном месте, полукругом обложив небо. Вот уже последний стог вытянулся вверх и всё напряжение разом, в какой-то один момент спало, сменилось усталостью. Отец еще несколько раз обошел вокруг стога, внимательно осмотрел его, всё ли сделано ладно, потом устало прислонился с боку и с улыбкой произнес:
– Дышит, как живой.
Я тоже подошел и припал ухом к теплому сену, сразу же уловив легкое шуршание. Каждый стебелек искал в стогу себе место, на котором ему лежать до первого снега, когда начнут вывозить сено…
По возвращении домой, пока я ходил на пруд искупаться, пока ужинал, на другом конце деревни у дома «кинщика» уже крутили фильм.
– Там ли она? – гадал я, торопливо шагая вечерней улицей, и верно, совсем не заметил бы её, если б не маленькая собачонка, выскочившая на дорогу от их дома. Она залилась отчаянным лаем, то приседая на передние лапы, то подпрыгивая передо мной.
– Чара! Прекрати! – послышался знакомый голос.
Она стояла на нижней ступеньке крыльца и смотрела, улыбаясь, как я отбивался от наседающей прыткой собачонки. Наши взгляды встретились. Я даже растерялся от неожиданности и не знал, что сказать. Она стояла в светлом платье, в белых туфельках. Волосы падали на плечи, длинные ресницы взметнулись вверх и не прикрывали больших красивых глаз.
– Здравствуй!
– Здравствуй!
– Ваша Чара бросается на всех прохожих? – спросил я.
– Нет, она у нас умница. Наверное, меня защищает.
– От меня?
– А от кого же? – засмеялась она и позвала к себе собачку, – Чара, иди ко мне. Хорошая моя. Умница. Не кусай его. Во всяком случае пока, а потом видно будет.
– Пойдем смотреть фильм, – предложил я.
– Фильм? – переспросила она. – Но мы уже опоздали.
– Все равно.
– Тогда подожди меня. Я скажусь бабушке.
Она вернулась через несколько минут, распространяя вокруг легкий аромат духов. Мне хотелось взять её за руку, почувствовать тепло её ладони, и так идти вдоль нашей деревни. Пусть все смотрят, но взять за руку я не посмел, шел рядом, и сердце моё взволнованно билось. Стук его был таким сильным, что казалось, она тоже слышит этот стук, понимает его, хотя и молчит. Что ж, пусть слышит. Мне даже очень хотелось, чтоб она слышала, как бьется мое сердце. Как хорошо было идти рядом с ней и думать о том, что трудно уже представить этот летний вечер без неё.
